Краткое изложение произведения литература xix векатени забытых предков. Краткое изложение произведения литература xix векатени забытых предков Тени забытых предков краткое содержание читать

МИХАИЛ КОЦЮБИНСКИЙ (1864-1913)

ТЕНИ ЗАБЫТЫХ ПРЕДКОВ

«Иван был девятнадцатой ребенком в гуцульском семье Галійчуків». Еще ребенком он отличался от других: «...Иван все плакал, кричал по ночам, плохо рос и смотрел на неню таким глубоким, старческое умным зрением, что мать в тревоге одвертала от него глаза».
Те глаза будто видели что-то скрытое от других: «Смотрит перед собой, а видит какое-то далекое и не известно никому...» Мата с облегчением отпускала Ивана из дома, и он уходил в горы, в лес, где ему было уютно, где все было понятно и родное. Мать даже опасалась, не подменили ее ребенка: «Не «сокопилася» баба при злогах, не обкурила где-то дома, не зажгла свечи - и хитрая бісиця успела обменять ее ребенка на свое черт». Ибо сын лучше чувствовал себя среди природы, в лесу, чем в доме у людей. Мир казался ему сказкой, «полной чудес, таинственной, интересной и страшной». Иван семи лет «умел находить целебен зелье - одалеп, матриган и подъемник, понимал, о чем канькає коня [род коршуна], из чего восстала зозуля, и когда рассказывал о все же дома, мать неуверенно поглядывала на него: может, оно к нему говорит?» Знания о мире природы и мир человека как-то быстро стали ему доступны, понятны. «Знал, что в мире властвует нечистая сила, что арідник [злой дух] правит всем, что в лесах полно леших, которые пасут там свою маржинку [скот]: оленей, зайцев и серн; что там бродит веселый чугайстыр [мифическая лесная существо], который сейчас просит встречного в танец и раздирает нявки; что живет в лесу голос топора. Выше, по безводным далеких недеях [диких верхушках гор], нявки разводят свои бесконечные танки, а по скалам скрывается леший».
Когда мальчик подрос, его послали пасти коров. Там, на пастбище, Иван выучился от старших играть на свирели. И те обычные песни не удовлетворяли его - в нем жили другие мелодии, «неясны и неуловимы». Это была волшебная музыка родной природы: «Из-за ветви ели выглядели опечаленные горы, напоенные грустью теней от облаков, что все стирали бледную улыбку царинок [огороженных сенокосов близко к жилищу]. Горы ежеминутно меняли свое настроение: когда смеялась царинка, хмурился лес. И как трудно было всмотреться в то подвижное лицо гор, так трудно было ребенку поймать причудливую мелодию песни, поинтересовалась, тріпала крылышками у самого уха и не давалась».
Однажды Иван зашел далеко в горы и вдруг услышал ту вожделенную тихую музыку. Но кто же играл в этом безлюдном месте? Иван вернулся и скаменів: «На камне, верхом, сидел «тот», леший, скривил острую бородку, нагнул рожки и, закрыв глаза, дул в флояру». Иван хотел бежать - и не смог; хотел закричать - голоса нет. Но вот голос появился, а то леший вдруг пропал. Бросился Иван бежать вниз, и бежал, пока не упал без сил. Потом, придя в себя, Иван попытался повторить мелодию, но она долго не давалась. Но парень начинал еще и еще. И наконец «лесом поплыла чудная, не известная еще песня, радость вступила в его сердце, залила солнцем горы, лес и траву, зашумела в потоках, подняла ноги в Ивана и он... закружився в танце». Душа и сердце пели у парня. «На солнечном пятне полянки, что закралось в мрачное царство сосен, скакал беленький мальчик, словно мотылек порхал со стебелька на стебелек, а обе коровы - жовтаня и голубаня, просунув головы между ветвей, приветливо смотрели на него, жуя жвачку, и изредка звонили ему до танца». В лесу нашел Иван то, чего искал.
«Дома, в семье, Иван часто был свидетелем беспокойства и горя. По его памяти уже дважды круг их дома трембітала трембита, оповещая горам и долам о смерти: раз, когда брата Алешу роздушило дерево в лесу, а второй раз, когда браччін Василий, хороший веселый парень, погиб в драке с враждебным родом, иссеченный топориками».
Здесь не было покоя. Людьми овладели ненависть и злость. Старая вражда существовала между родом Палийчук, к которому принадлежал Иван, и родом Гутенюків. Никто уже не мог точно вспомнить, откуда пошла вражда, но и до сих пор все кипели злобой и рвением.
На самом деле семья Ивана была небольшая. Из двадцати детей выжили только пять, а остальные пятнадцать почило на кладбище возле церквушки». Все в семье любили ходить в церковь, особенно на храмовые праздники. Там можно было встретиться с дальними родственниками, а иногда и «пустить кровь» Гутенюкам. В эти дни Палійчуки надевали лучшую одежду, сідлали лошадей и горными тропами отправлялись в церковь. И тропы будто расцветали красными маками: то шли святочно убраны гуцулы.
Однажды, возвращаясь из храма, два враждующие роды встретились и произошла драка между Гутенюками и Палійчуками. Иван не понял, как оно произошло, и когда увидел, якупав его отец, «как підтята смерека», бросился в драку. В пылу драки ударил девчонка, «что тряслось от ужаса у самого телеги». Иван догадался, что это «Гутенюкова девка», и начала убегать, он догнал ее, шарконув за пазуху и разодрал рубашку. Оттуда упали не землю новые кісники, которые он бросил в реку. «Тогда девочка, вся согнутая, посмотрела на него исподлобья каким-то глубоким зрением черных матовых глаз и спокойно сказала:
- Ничего... У меня есть другие... имей лучше».
Так завязалась беседа, и девочка вынула конфету и поделилась ею с Иваном. Он помедлил, но взял. «Теперь они уже сидели рядышком, забыв о визг драки... а она повествовала ему, что называется Маричка, что пасет уже дроб"єта (овцы)... а взгляд ее черных матовых глаз мягко погружался в Иваново сердце...»
На второй день после драки умер отец Ивана, старый Палийчук. И тяжелые времена наступили в его семье. Но в памяти Ивана не смерть отца жила, а встреча с девочкой, что обиженная им безвинно, «полным доверия движением» дала ему половинку конфеты. Ивану очень хотелось снова увидеть Маричку. И он встретился с ней, когда пас коров, а она овцы. Поэтому они встречались каждый раз, пасуя овец и коров, и это была их тайна.
«Белые овраги, забившись в холодок под ель, смотрели глупыми глазами, как качались во мхах двое детей, звоня в тишине молодым смехом. Устав, они забирались на белое камней и страшно заглядывали оттуда в пропасть, из которой стремительно поднимался в небо черный призрак горы и дышал синевой, что не хотела тают на солнце. В расселине между горами летел в долину поток и тряс по камнях седой бородой. Так было тепло, одиноко и страшно в вековечной тишине, которую берег лес, что дети слышали собственное дыхание. Но ухо упрямо ловило и увеличилось до самых больших размеров всяких бы звук, что должен жить в лесу, и им порой казалось, что они слышат чей-то потайной ход, глухое буханье барды, учащенное дыхание уставших груди».
Так они росли среди потоков и лесов, чистые и наивные. Но детство прошло, и Иван «был уже парень, стройный и крепкий, как ель, мазал волосы маслом, носил широкий пояс и пышную кресаню. Маричка тоже уже ходила в заплітках, а это значить мало, что она уже готова отдаться». Они не пасли больше ягнят, а встречались только на праздник и в воскресенье. «Сходились возле церкви или где-то в лесу, чтобы стариня не знала, как любят дети враждебных родов. Маричка любила, когда он играл на флояре. Задуманный все, втыкал глаза куда-то за горы, как будто видов, чего не видели другие, прикладывал мережаный дудку до полных губ, и чудная песня, которую никто не играл, тихо спадала на зеленую отаву царинок, где выгодно послали свои тени ели». И казалось им, что на свете только две краски: «в зеленой - земля, голубой - небо». И среди этого зелено-голубого света лишь они двое. «Маричка обзивалась на груфлояри, как самочка до дикого голубя,- спеванками. Она их знала множество. Откуда они появились - не могла бы рассказать. Они, кажется, качались с ней еще в колыбели, хлюпались в купели, родившемся в ее груди, как сходят цветки самостоятельные по сенокосах, как ели растут по горам... Маричка и сама умела сочинять песни».
Поэзия Ивановых мелодий сплеталось с летучими стихами Маріччиних коломыек. Они полюбили друг друга. «Она давно уже была Иванкова, еще с тринадцати лет. Что же в том удивительного? Пасучі овцы, часто видела, как козел перчит козу или баран валит овцы,- все было так просто, естественно, как мир миром, что ни одна нечистая мысль не засорил ей сердца».
Маричка часто спрашивала, будут ли они в паре навсегда, ведь их семьи никогда этого не позволят. И Иван уверял, что и спрашивать родственников не будет, потому Маричка должна быть его. На танцах запропошував ее откровенно и «как на злость старину он на танцах размахивал телкой так, что аж предстали рассаживались».
Однако все складывалось не так, как думал Иван. Хазяйство его разрушалось, и надо было идти в батраки. «Должен идти в долину, Марічко,- тосковал он заранее». Маричка покорно соглашалась, хотя ей было очень грустно. И тот сумм выливала в співанках:
Ізгадай мне, мой миленький, Два раза в день. А я тебя ізгадаю Семь раз в час.
Она утешала сама себя, что обязательно будет смотреть на горы, то может, и увидит его: «Как муть тумана садиться на горы, я сяду да си заплачу, что не видно, где пребывает милый. А как в погожий реку зазоріє небо, я м смотреть, которая звезда над полонинков - поэтому видит Ваня... Только петь оставлю».
Но Иван советовал ей не терять веселости и петь. Обещал вернуться быстро. Он слушал ее песни и думал, что она засеяла спеванками своими и леса, и горы, и долины. Весь мир вокруг него звенит ее песнями. «Но придет пора, он вернет к ней, и она вновь соберет песни, чтобы было одбуть чем свадьба...»

Следовательно теплым весенним утром Иван пошел на пастбище. «Иван поднимался все выше.. ..Леса уступали место горным сіножатям, мягким и полным. Иван брел среди них, как по озерам цветков, нагибаясь время, чтобы закосичить кресаню [шляпу] пучком красной грани или бледным венком не-вістульки.
<... >
А тропинка вела все дальше... Здесь были тишина, великий покой природы, строгость и сумм.
<... >
Полонина! Он уже стоял на ней, на сей высокой луке, покрытой густой травой».
А в долине, покрытой от ветра, нашел Иван становлюсь [деревянный палатка для пастухов]. Здесь, среди гор, Иван вместе с другими должен был ухаживать за скотом, что ее сгоняли на лето сюда из разных деревень. Каждый знал свое дело и имел здесь свои обязанности. Мужчины относились к ним как к священным. «Тем временем костер розгоралась на полонине. Полным уважения движением, как древний жрец, подбрасывал ватаг к ней сухие ели и свежую хвою, и синий дым легко поднимался над ней...
Долина начинала свою жизнь живым неугасимым огнем, который должен был защищать ее от всего злого».
День угас, и Николай-спузар, что должен был все лето следить за костром, позвал пастухов ужинать.

«Какая же тото горная долинка весной веселая, как овечки в ню идут из каждого села!..»
Ватаг чутко прислушивался и как будто слышал, как сходятся стада скота сюда, на гору, как оживают горы віддихання и топота отар. И вот уже они здесь все. И тогда предводитель упал на колени и поднял руки к небу. «За ним склонились к молитве пастухи и люди, пригнали скотину. Они просили у Бога, чтобы овца имела горячее сердце, как горячий огонь, который переступала, чтобы Господь милосердный заступил христианскую скот на росах, на водах, на всех переходах от всякого бедствия, зверя и припадка. Как Бог помог собрать скот вместе, чтобы так помог всю людям отдать.
Добро слушало небо чистосердечную молитву, добродушно нахмурился Бескид, а ветер, пролетая дальше, старательно вичісував травы на пастбище, как мать детскую головку...»

Дни тянулись за днями в ежедневной работе, в трудностях овцеводческого жизни. И среди ежедневных забот вспоминает Иван Маричку. Как она поет еще свое песни?
«Ой, как будут овчары Белые овцы пасты, Будут мои песенки По кресаню класть...- вспоминается ему милый девичий голос, и он срывает цветок и закосичує ней кресаню». «Горный воздух прополоскало грудь, хочется есть. И как среди кармила! Стоишь здесь маленький, как бадилина в поле. Под ногами зеленый остров, что его обливают голубые воды далеких гор. А там, по суровым диких верхах, где-то в безводах, в безслихах, гнездится всякая мара, враждебная сила, с которой трудно бороться. Лишь одно - сокотися...» Медленно тянется время. За день Иван прочь утомляется. Но во сне приходит к нему Маричка. Он сам себе говорит, что это не она, но что-то его будто тянет за Марией. От сна он вдруг проснулся, услышав крик скота. Сердце его колотилось. И вот наконец трембита извещает, что кошары ждут овцы.

На полонине все собрались, чтобы выдоить овец и коз. Привычным движением Иван хватает овцу за хребет и тянет к себе более широкую подойник, что постепенно наполняется молоком. «Ивану руки беспрестанно мнут теплое овечье вымя, одтягають дойки, а в руках у него течет молоко пахнет туком и поднимает с подойники жирную сладкую пару.. ..Жалобно плачет мокрая отара по ту и другую сторону струнки, падают в загон обессиленные овцы, а густое молоко звонко журчит в подойник и затекает теплым ручейком аж за рукав».

«Опустели кошары. Тишина и пустота». Начинается новое действие - сыроварения. Ватаг склоняется над молоком, «розщобає медленно рукава и сам по локоть погружает в него свои голые, заросшие волосами руки. И так застывает над молоком.
Теперь должно быть тихо в стаи, двери заперты, и даже спузар не смеет бросят глазом на молоко, пока там творится что-то, пока ватаг колдует... Только по легкому движению жил на ватагових руках заметно, что внизу в посуде од-происходит что-то. Руки понемногу оживают, то поднимаются выше, то опускаются ниже, закругляют локти, что-то плещут, комкающими и гладят там внутри, и вдруг здна посуды, из-под молока, поднимается круглое сырово тело, каким-то чудом родилось. Оно растет, вращает плоские бока, купается в купели белой, само белое и нежное, и когда ватаг его вынимает, зеленые родовые воды звонко стекают в посуды». После этого открывают двери настежь и извещают трембитой, «каждый день закончился миром, щобудзйому удался, кулеша готова и струнки ждут новое молоко».

Много приключений испытал Иван тем летом. Раз будто видел, как с одинокой ели в лесу выступил какой-то человек и выбежали за ним серны, которых тот пас с помощью медведя. Иван показывал на то чудо другим, но никто ничего подобного не видел. «Часто негура [туман] заставал овцы в половине. В густой мгле, белой, как молоко, все пропадало: небо, горы, леса, пастухи.. ..Овцы седым туманом катились под ногами, а дальше пропадали и они.. ..Так они растеряли несколько овечек». Изредка к овчарам приходили люди из долины, рассказывали нехитрые новости сельского жизни. А вечерами они собирались у костра и «изголодавшиеся за лето без «челядини» [женщины], вели бесконечные масленые разговора».
Иван же звал Николая и просил его рассказать какую-нибудь сказку, ибо много их знал. Так Иван коротал ночи.

Николай заболел, и Иван вместо него бодрствовал костра, варил для всех кулеша. И сердце его неспокойно. Обсели его печальные думы, тяжелые сны, в которых ему никак не встретиться с Марией. Потому что «в тот момент, когда Иван вот-вот должен услышать мягкое тело Марии на груди, из леса выходит с рыком медведь, а белые овцы мечутся в сторону и одділяють его ед Марички». Иногда же так Ивану становилось плохо середтиші, холода и одиночества, что казалось, будто «что-то большое, враждебно душит его, ся затвердела тишина, равнодушный покой, сей сон небытие». А однажды он услышал тихий голос: «Ива-а!» Так звала его Маричка. «Маричка? Где она взялась? Пришла на пастбище? Ночью? Заблудилась и зовет?
Или, может, ему причулось? Нет, она здесь». Он побежал напрямик туда, откуда слышался голос, и застыл над пропастью вокруг туман. То был ее голос?

Работал Иван на пастбище, пока и вовсе не опустела. Разобрали хозяева скот, «одтрембітали свое трембиты, лежат стоптанные травы, а ветер осенний заводит над ними, как над мертвецом ».

«Недаром Иван спешил с полонины: он не застал Марички живой. За день перед сим, когда брала Черемош, взяла ее вода. Неожиданно заскочила наводнение, моти габи [волны] сбили Маричку с ног, бросили затем на гоц [во-допад] и понесли между скалы в долину. Маричку несла река, а люди смотрели, как крутят ею габи, слышали крики и мольбы не могли спасти».
Иван этому не поверил. Он думал, что это выдумки Гугенюків, что признались об их любви и спрятали от него Маричку. А когда все начали утверждать водно то же, пошел искать берегом ее тела. Должно же где-то ее прибить. В одном селе нашли какое-то тело, но Иван не мог узнать в нем Марички - оно было стерто летним камнями, распухло и посинело.
Тогда большое сожаление охватило Ивана. Он хотел и себе прыгнуть со скалы в «крутіж». Но потом возненавидел реку настолько, что закрывал уши, чтобы не слышать ее неверного шума, «что принял в себя последнее дыхание его Марички». Он бродил по горам, не темлячи себя от тоски. Так пробыл в лесу долго, питался ягодами и водой из ручьев. «Спустя исчез - люди думали, что он погиб из большого сожаления», девушки даже песню сложили об их с Маричкой любви.
Но через шесть лет Иван вдруг появился. «Худой, зчорнілий, много старший ед своих лет, но спокойный. Рассказывал, что пастушив на венгерской стороне. Еще с год так походил, а затем женился. Надо же было ґаздувати». Иван после свадьбы выглядел даже довольным. «Его Палагна была с багацкого рода, фудульна [гордая, надменная, высокомерная], здоровая девка, с грубым голосом и воластою шеей».
Любила она богатый, пышный наряд, но была добрая женщина и помогала в ежедневных заботах мужчине. Иван же получил возможность работать круг скота: «Теперь он имел круг чего ходить. Не был жадным богатства - не на то гуцул жие на свете,- именно забота маржинки сповняло радостью сердце. Как ребенок для мамы - такой была для него скот». А главное - и мысли его были заняты скотом: то он беспокоился о сено, то о защите скоты от зверя, от ведьм. Везде была опасность. А более всех им досаждала соседка Хима: «Чего она только не вытворяла, та родимое ведьма! Поставлялось в полотно, белело смерком под лесом, полз ужом или катящаяся холмами прозрачным клубком. Спивала, наконец, месяц, чтобы было темно, как идет к чужого скота. Не один клялся, что видел, как она терницю доит: забьет у нее четыре колья, словно вымя,- и надоїть полную подойник».
А с другой стороны соседом был Юра, про которого говорили, что он богує. «Он был как бог, знающий и сильный, тот градивник и мольфар [злой дух, колдун]. В своих сильных руках держал силы небесные и земные, смерть и жизнь, здоровье маржинки и человека, его боялись, но нуждались все».
Как защищать скот в таких обстоятельствах - это был ежедневный хлопоты Ивана. Он работал, не поднимая глаз от земли. Потому что когда поднимал глаза, то самая маленькая зеленая царинка сразу же напоминала ему Маричку. В душе его вновь звучал забытый голос:
-Ізгадай мне, мой миленький,
Два раза в день, А я тебя ізгадаю Семь раз в час...
Тогда Иван бросал все и где-то пропадал. Палагна сердилась на него, и он ей ничего не объяснял. А вину чувствовал, разве что перед скотом: «Приносил ей хлеба или комок соли. С доверчивым рыком тянулась к нему его біланя или голубаня, выдвигала теплый красный язык и вместе с солью лизала руки. Влажные блестящие глаза приветливо смотрели на него, а теплый дух молочного вымя и свежего навоза снова возвращались утраченный покой и равновесие».
Жизнь его тесно сплелось с жизнью скота. Он чувствовал что-то отцовское по отношению к ягнят, коров. «Любил он Палагну? Такая мысль никогда не занимала его головы». Иван был хозяином, Палагна - доброй гад-зинею, и хоть не было у них детей, так была скот - чего еще надо?
Палагна стала еще полнее и краснее, носила богатые платки и столько ожерелья на шее, что зависть переполняли соседских женщин. Вместе Иван и Палагна ездили и к городу, и к церкви. «К ним тоже приезжали честные люди в гости... Заседали за кружевной стол, тяжелые в своей овечім наряде, и потребляли вкупе свежую кулеша и гуслянку острую, от которой облазил язык.
Так шла жизнь.
Для работы - будни, для гадания - праздник».
На свят-вечер Иван всегда был в дивнім настроения. Во всех его действиях было что-то священное, как будто мессу служил. «Клал Палагні живой огонь для ужина, стелил сено на стол и под столом и с полной верой рычал при том, как корова, блеяв овцой и ржал лошадью, чтобы велась скот. Обкурював ладаном дом и кошары, чтобы одігнати зверя и ведьм, а когда красная от суеты Палагна среди курева того ознаймляла наконец, что готовы все двенадцать блюд, он, прежде чем засесть за стол, нос тайную вечерю скоту. Она первой должна была попробовать голубцы, сливы, боб и логазу, которые так старательно готовила для него Палагна. Но это было не все. Еще надлежало закликать на тайную вечерю все вражеские силы, перед которыми берегся за целую жизнь.
Брал в одну руку с блюдом миску, а в другую топор и выходил на улицу. Зеленые горы, одевшись в белые гугле [род верхней одежды у гуцулов из белого сукна], чутко прислушивались, как звенело на небе золото зрение, мороз сверкал серебряным мечом, потинаючи згуки в воздухе, а Иван протягивал руку в сю скованную зимой безлюдность и звал на тайную вечерю к себе всех чорникнижників, моль-фарів, планетников всяких, лесных волков и медведей. Он звал бурю, чтобы была ласковая прийти к нему на сите блюда, паленые водки, на ужин святую, но они не были добры и никто не приходил, хоть Иван упрощал трижды. Тогда он призвал их, чтобы не появились никогда,- и легко вздыхал».
В этот вечер они приглашали к ужину души умерших, что пропали, погибли в воде, о которых никто не знал, и поэтому они ждали только вечера святого, чтобы кто о них вспомнил. Прежде чем сесть, продували скамью, чтобы не привалить какую-то душу. Иван, молясь, был уверен, что за плечами у него стоит Маричка и плачет, склонившись. А ночью, проснувшись, Иван будто слышал, как сам Бог спрашивает у скота, хорошо относится к ней хозяин, кормит, хорошо следит.
Палагна относилась к гаданию сугубо практически: оно должно помочь уберечь скот, увеличить достаток. Следовательно говорила скота, к костру, как к существам разумным.
«Так шло жизни худоб"яче и человеческое, что сливалось воедино, как два родничка в горах в один поток».

«Завтра большой праздник. Теплый Юра одбира вот холодного Дмитрия ключи миру, чтобы правит землей.. ..Завтра - весна, день радости и солнца... и Палагна решила погадать. Для того, еще на рассвете, раздевшись догола, пошла на царинка, где еще на Благовещение «закопала в муравлисько соль, булку и ожерелье». Наконец она остановилась под буком, сладко потянулась, но в тот же миг ее словно сковало что-то. То был взгляд Юри. их сосед, мольфар, планетник Юра смотрел на женщину, а она не имела силы и пошевелиться. «В конце концов в ней шелохнулась злость. Пропало целое гадания!» Но все стояла в напряженном ожидании чего-то. Опомнилась лишь когда тот подошел совсем близко и сжал ей руку. Тогда закричала и убежала. И горячие, словно две черные огоньки, глаза Юры преследовали ее повсюду. Она боялась мольфара и вместе с тем интересовалась всем, что о нем говорили. И невольно сравнивала с мужем: «что-То было тяжелое в нем, какая-то жура его грызла и ослабляла тело, что-то старое, водянистое светилось в его усталых глазах. Заметно худ, становился равнодушен. Нет, Юра лучший».
И гордость не давала Палате хотя бы заговорить с Юрой, хотя мысли каждый раз обращались к нему: «Он был сильный, мощный, все знал. От его слова погибала сразу скот, сохла и чернела, как дым, человек, он мог послать смерть и жизнь, разогнать облако и спереть град, огнем черного глаза испепелит врагов и зажечь в женском сердце любви. Он был земным богом, то Юра, что хотел Палагны, что протягивал по ней руки, в которых держит мировые силы».
И вот однажды Палагна захотела посетить коров в лесу, потому что сон, что видела, предвещал ей нехорошо. Вдруг нашла «тяжелая сине-белесое облако», которая должна была принести град. Палагна по-своему представляла происхождения града, полагая, что чернокнижники рубили лед где-то по замерзших озерах в горах, а души казненных собирали его в мешки и мчались с ними на облаках рассевать лед по земле. Так размышляя, Палагна заметила мужчину, боролся с ветром. Упрямо карабкался он на скалы и наконец поднялся на верхушку горы. Она узнала Юру. «Стал против тучи, одна нога вперед, и сложил руки на груди. Забросил обратно бледное лицо и уперся мрачным взглядом в облако. Стоял так долгую минуту, а туча шла на него. И вдруг сильным движением он бросил кресаню на землю. Ветер сейчас звіяв ее в долину и подхватил на голове у Юры длинные волосы. Тогда Юра поднял к тучи палку [палка], что держал в руке, и крикнул в синий клекот:
«Стой! Я тебя не пускаю!..» Вокруг сверкали молнии, ветер вздымал его волосы и одежду, но Юра стоял непоколебимо. Некоторое время Паланга наблюдала этот странный поединок, когда облако будто остановилась, хоть не хотела подчиняться, а Юра заклинал ее идти «в безвестности, в пропасть», но не на сенокосе, потому что пропадет скот. Наконец облако покорилась и «развязала мешки» с градом над рекой, а Юра, отвернув бюру, упал обессиленный. К нему прибежала Палагна, сяяча, как солнце, и с турботним вопросом: «Цитобі, Юрочку, не случилось ли чего дурного?..» И с того дня она стала «любаскою» Юры.

Иван дивувася, чего это Палагна стала еще лучше одеваться, даже в будни. Иногда куда-то исчезал и возвращался поздно. А потом уже и откровенно целовалась с Юрой в корчме.
«Все говорили о Палагну и Юру, слышал и Иван, но принимал все безразлично. Как знахарь, то и знахарь. Палагна цвела и веселилась, а Иван прозябал и сох, теряя силу. Он сам удивлялся той смене. Что случилось с ним? Силы покидали его, глаза, какие-то рассеяны и водянистые, глубоко запались, жизнь потеряла вкус. Даже маржинка не давала прежней радости. Или ему предписано, кто угод? Не имел к Палагны сожаления, даже обиды не слышал в сердце, хотя дрался за нее с Юром». Дрался не со злости, а так годилось, потому что спровоцировал его собрат Семен, что ударил Юру первым, упрекнув за жену Ивана. Юра чуть не убил Ивана, но их разняли, и все осталось, как было. Иван худел, потерял аппетит и однажды увидел, как на подворье у Юры мольфар держал перед Палатой глиняную куклу и тыкал в ее пальцами, приговаривая: «Бью кол здесь,- шептал зловеще, - и сохнут руки и ноги. В живот - наказывается на живот; не годен есть...» Иван понял, что они сговариваются против него, захотел убить
обоих на месте, но вдруг вместо злости на него сошли опустошение и равнодушие. Он пошел, не зная куда. «Куда он шел? Не мог даже вспомнить. Бродил без цели, слезал на горы, спускался и поднимался, куда ноги носили. Наконец увидел, что сидит над рекой. Она клокотала и шумела под ногами у того, сия кровь зеленая зеленых гор, а он вглядывался без сознания в ее быстрину, и наконец в его стомленім мозга зажглась первая мысль яснее: на семь месте брела когда Маричка. Здесь ее взяла вода. Тогда уже упоминания сами начали зринати одна по одной, наливать пустые грудь». Он сидел над рекой и снова слышал голос Маши, ее песенки, видел ее милое лицо, вспоминал ее искреннюю ласковость, и тоска снова охватывала его сердце. Потому что теперь все прошло, ничего нет. И никогда не вернется. Когда Маричка, а теперь он... «Уже его звезда еле держится в небе, готовая скатиться. Потому что наша жизнь? Как блеск на небе, как черешневый цвет... недолговечно и досрочное».
Усталость свалилась на него, и осталось лишь желание наконец отдохнуть от всего.

Однажды Иван проснулся от того, что его будила Маричка и звала с собой. «Он взглянул на нее и нисколько не удивился. Хорошо, что Маша наконец пришла».
Они поднимались вверх, хотя была уже ночь, Иван отчетливо видел ее лицо. Он не спрашивал, куда они идут, ему было так хорошо с ней. А Маричка спрашивала: «Чего так оплошал? Ци ты больной? » А он охотно отвечал, что банував за ней. Они шли, не зная куда, и все вспоминали прошлое и все те упоминания были об их любви. «Он видел перед собой Маричку, но ему удивительно, ибо он вместе с тем знает, что то не Маричка, а нявка. Шел рядом с ней и боялся пустить Маричку вперед, чтобы не увидит кровавую дыру сзади у нее, где видно сердце, утробу и все, как это в нявки бывает». Но он гнал от себя эту мысль и шел, прижавшись к Марички и ощущая тепло ее тела. Она напомнила ему их первую встречу, детские забавы, холодные купели в потоках, песни и страхи, горячие объятия и муку разлуки - все те милые мелочи, которые грели сердце.
«Его сознание двоилось. Слышал, что круг его Маричка, и знал, что Маши нет на свете, что это кто-то другой ведет его в безвестности, в недеї, чтобы там потерять. Но ему хорошо было, он шел по ее смехом, ее щебетанием девичьим, не боясь ничего, легкий и счастливый, каким был прежде».
Все его хлопоты, все заботы, страх смерти, Палагна и вражеский мольфар куда-то отошли, словно их и не было никогда. Он снова чувствовал себя молодым и счастливым, он шел все дальше, забираясь в холодный и неприветливый глубь верховинних лесов. Вот они и на полянке. Вдруг Маша вздрогнула, стала, с тревогой прислушиваясь, а потом вдруг исчезла. Иван разложил костер, чтобы она не заблудилась, сел на пенек и стал ждать. И вот в лесу послышался треск. Он думал, что то Маричка, и радостно поднялся ей навстречу. Но то был какой-то мужчина. «Он был без одежды. Мягкое темные волосы покрывали все его тело, окружали круглые и добрые глаза, заклинилось на бороде и свисали на груди. Он составил на большой живот заросшие шерстью руки и подошел к Ивану.
Тогда Иван сразу его узнал. Это был веселый чугайстыр, добрый лесной дух, который защищает людей от нявок. Он был смертью для них: поймает и растерзает».
Чугайстыр сразу спросил Ивана, куда побежала нявка, а Иван со страхом понял, что это же он спрашивает о Маричку. И сердце его забилось: вот чего она исчезла. Он ответил, что не знает, а сам думал, как бы ему дольше задержать чугайстира, чтобы Маричка успела убежать подальше. Тем временем чугайстыр грелся у костра, поглядывая на Ивана, и вдруг предложил: «Может, ты немножко пошел со мною в танец?» Иван согласился. «Иван топнул на месте, выставил ногу, встряхнул всем телом и поплыл в легком гуцульские танцы. Перед ним смешно высовывались чугайстыр. Он прижмурював глаза, поцмокував ртом, тряс животом, а его ноги, обросшие, как у медведя, неуклюже топали на одном месте, злипались и розгинались, как грубые ободья. Танец, видимо, его зогрівав».
Странным был тот танец у лесного костра. Ивану предоставляла силам мысль о спасении Марички, и он каждый раз подбадривал лесного духа, а тот уже устал, вспотел и запросився прекратить танец. Тогда Иван, что уже тоже устал, был весь мокрый, предложил сыграть на флаері. Он заиграл ту самую песню, которую когда-то подслушал в щезника в лесу. Чугайстыр вплоть млел, закрыв глаза, подбрасывая пятки. Наконец они оба повалились на траву, запыхавшись. Затем леший поблагодарил Ивану и нырнул в чащу. Иван опять остался один. Но где была Маричка? Ему так надо было видеть девушку, говорить с ней. «Иван имел еще много ей рассказать. Он слышал потребность поведать ей всю свою жизнь, о своем тусок за ней, безрадостные дни, свое одиночество среди врагов, несчастливое супружество...» Иван направился в гущу искать Маричку. Вдруг услышал ее голос где-то сзади. Надо было возвращаться обратно. Он спешил, стучался коленями об ели, отводил ветки и жмурив глаза. Бродил долго, но не мог найти полянки. Вдруг он снова услышал Марічкин голос: «Ива-а!..» Голос звучал где-то из-под ног, из пропасти. Иван наконец понял, что надо быстрее спуститься вниз. Он еще подумал, как она смогла слезть отсюда, потому что здесь же крутой. А голос Маши все звал его, и он спускался, ища опору, торопясь, приговаривая: «Иду, Марічко! Иван забыл осторожность, скакал по камням, калечил руки и ноги, но спешил на тот родной голос. И вдруг почувствовал, что черная бездна тянет его вниз. «Черная тяжелая гора расправила крылья елей и моментально, как птица, пурхнула над ним в небо, а острая смертельное любопытство обожгла мозг: стукнется обо что голова? Услышал еще треск кости, острый к нестерпучості боль, скорчил тело,- и все розпливлось в красном огне, в котором сгорели его жизни...» Едва живого на второй день нашли его пастухи.

«Печально повістувала трембита горем о смерти.
Потому что смерть здесь имеет свой голос, которым говорит одиноких кичер. Били копытами лошади по каменистых тропах, и лапти шуршали во тьме ночи, как с леговищ человеческих, затерянных в горах, спешили соседи на поздние огни. Сгибали колени перед телом, составляли на грудь мерцеві деньги - на перевоз души - и молча заседали на скамьи. Мешали седые волосы с огнем красных платков, здоровый румянец с желтым воском сморщенных лиц.
Смертельное свет сплітало сетку одинаковых теней на мертвім и на живых лицах. Драгліли вола богатых хозяек, тихо сяли старческие глаза перед уважением смерти, мудрый покой объединил жизнь и смерть, и грубые заработанные руки тяжело лежали у всех на коленях». Палагна хорошо и ловко плакала, приговаривая к умершего мужа. Соседи начали вспоминать различные эпизоды, связанные с покойником: один с ним пастушив вместе на полонине, второй еще где-то работал. Надо порадовать одинокую душу, разведенную с телом.
А новые гости все шли и шли, толклись уже у порога.
«Не много ли уже сумму должна была бедная душа? Такая мысль, видимо, таилась підвагою гнітучого грусти, потому от порога начинался уже движение. Еще робко топали ноги, пихались локти, громыхал время скамейка, голоса рвались и сообщаться в глухом гомоне толпы. И вот вдруг высокий женский смех остро рассек тяжелые покрова сумму, и сдержанный гомон, словно пламень, бухнув из-под шапки черного дыма».
Началась забава. Молодые голоса перекликались, предлагая друг другу «купить зайца», называли друг друга то с крупным, то горбатым, то кривым. И уже те, что пришли последними, повернулись спиной к телу, и улыбки появились на их лицах. Один за другим гости вставали с лавок и расходились по углам, где было весело и тесно». А в углах уст мертвеца застыло горькое размышление: что наша жизнь? «Как блеск на небе, как черешневый цвет...» Уже о тело забыли. Женщины целовались с чужими мужчинами, а те занимали чужих женщин. В доме становилось все веселее, а на дворе начались веселые игрища. И даже старые принимали участие в забаве. «Помост двигнів в доме под весом молодых ног, и скакало на скамье тело, тряся желтым лицом, на котором все еще играла загадочная улыбка смерти.
На груди тихо бряцавшие медные деньги, сброшенные добрыми душами на перевоз.
Под окнами грустно рыдали трембиты».

Тени забытых предков

Тіні забутих предків

Микропересказ: Два гуцульских рода враждуют многие годы. Среди озлобленности и мести зарождается чистая, светлая любовь Ивана и Марички, представителей враждующих родов. Когда Иван уходит на заработки, Маричка гибнет в речной пучине. Герой пытается забыть любимую, но у него не получается. Не помогает и женитьба на красивой Палагне. Только в предсмертном бреду Иван вновь обретает своё счастье.

Еще с рождения Иван, который был девятнадцатым ребенком в гуцульской семьи Палийчук, пугал мать и родственников неестественно умным, глубоким взглядом, что вызывало у людей мистические воспоминания о подброшенных нечистым детях. С детства полюбил парень ходить по лесам, углубляясь в их сказочные тайны.

Скоро он уже знал, что миром властвует арідник (злой дух), кругом много леших. Ему казалось, что он живет в сказке с множеством таинственных существ.

Парень пас скотину и играл на свирели, но обычная музыка не удовлетворяла его, хотелось какой-то необычной мелодии. Однажды он услышал, как играет на флояре леший. Мелодия понравилась парню, он смог повторить её на свирели.

Семья Палийчуков издавна враждовала с родом Гутенюков. У Ивана уже погибли в драках двое братьев, на их похоронах играла трембита.

Нечаянно Иван встретил девушку Маричку из рода Гутенюков и сначала неприязненно отнесся к ней. Та повела себя мирно, поэтому молодые сначала разговорились, а потом стали вместе пасти овец. Парень играл на флояре, а девушка сочиняла песни.

Когда Иван и Маричка подросли, то влюбились друг в друга. Но парню предстояло наняться на работу в другую деревню, поэтому молодые расстались. Работая пастухом, герой часто вспоминал любимую, ее песни. После лета, полного приключений, Иван вернулся домой. Здесь он узнал, что за день до его возвращения Маричка утонула в горной реке Черемош.

Долго искал Иван любимую, не веря в ее гибель, пока не нашел ее тело. После он исчез на целых шесть лет. Местные девушки уже сочинили грустные песни о любви и смерти Ивана и Марички; все думали, что герой умер от горя. Наконец, он появился усталый, но спокойный. Рассказал, что сначала пастушил в разных местах, а потом женился.

Жена Ивана Палагна из богатого рода, добрая хозяйка. Но она была недовольна своим мечтательным мужем, который больше любил быть на природе, а не с ней дома. Не понимала она и Ивановых песен.

Устав, Палагна становится любовницей соседа, про которого все говорили, что он колдун. Они не скрывали свою связь, Иван же все больше отрывался от реальности. Он бродил по горам, и ему казалось, что Маричка зовет его. В лесу герой встречал сказочных существ.

Однажды Иван побежал за призраком Марички, звавшем его, и разбился. Палагна сделала вид, что сожалеет, но теперь она стала свободной. А возле дома плакали трембиты...

М.М. Коцюбинский

ТЕНИ ЗАБЫТЫХ ПРЕДКОВ

Перевод с украинского Н. Ушакова

{1}Иван был девятнадцатым ребенком в гуцульской семье Палийчуков. Двадцатым и последним была Аннычка.

Кто знает, вечный ли шум Черемоша и жалобы горных потоков, наполнявших одинокую хату на высокой кычере{2}, или печаль черных пихтовых лесов пугали дитя, только Иван все плакал, кричал по ночам, плохо рос и глядел на мать таким глубоким старчески умным взором, что она в тревоге отводила от него глаза. Не раз она со страхом думала даже, что это не ее ребенок. Не «береглась» баба, рожая, не обкурила хаты, не зажгла свечи, и хитрая бесовка успела подменить ее дитя своим бесенком.

Плохо росло дитя, а все же подрастало, и не успели оглянуться, как пришлось шить ему штаны. Но оно было по-прежнему странным. Глядит прямо перед собой, а видит что-то далекое и неведомое никому или без причины кричит. Гачи{3} с него спадают, а оно стоит среди хаты, закрыв глаза, разинув рот, и верещит.

Мать тогда вынимала трубку изо рта и, замахнувшись на ребенка, сердито кричала:

Чтоб тебе ни дна ни покрышки! Подмененный! Пропади ты пропадом, исчезни с глаз моих!

И он исчезал.

Катился по зеленым царынкам{4}, небольшой, белый, словно шарик одуванчика, бесстрашно забирался в темный лес, где пихты шевелили над ним ветвями, как медведь лапами.

Оттуда смотрел на горы, на ближние и дальние вершины, голубевшие в небе, на черные пихтовые леса с их синим дыханием, на ясную зелень царынок, блестевших, словно зеркала, в рамах деревьев. Под ним, в долине, кипел холодный Черемош. По далеким холмам дремали на солнце одинокие селенья. Было тихо и грустно, черные пихты беспрестанно поверяли грусть свою Черемошу, а он разносил ее по долинам и вел свой рассказ.

Иван!.. Э-эй! - звали Ивана домой, но он этого не слышал, собирал малину, щелкал листьями, делал дудочки или пищал в травинку, подражая голосам птиц и всем звукам, которые слышал в лесу. Едва заметный в лесной зелени, собирал цветы и украшал ими свою кресаню (соломенную шляпу), а утомившись, ложился где-нибудь под сеном, которое сохло на остреве{5}, и пели ему, убаюкивая, и пробуждали его своим звоном горные потоки.

Когда Ивану минуло семь лет, он уже глядел на мир иначе. Он уже знал многое. Умел находить целебные растенья - валерьяновый корень, красавку, луговую герань, понимал, о чем кричит коршун, откуда взялась кукушка, и когда рассказывал об этом дома, мать неуверенно поглядывала на него: может быть, это «тот» с ним беседует. Знал, что на свете владычествует нечистая сила; что ариднык (злой дух) правит всем; что в лесах полно леших, пасущих там свою маржИнку:{6} оленей, зайцев и серн; что там бродит веселый чугайстыр, приглашает первого встречного потанцевать и разрывает мавок; что живет в лесу голос топора. Выше, на безводных далеких недеях{7}, мавки ведут свои бесконечные пляски, а в скалах прячется черт. Мог бы рассказать и про русалок, выходящих в погожие дни из воды на берег, чтобы петь песни, придумывать сказки и молитвы, об утопленниках, которые после захода солнца сушат бледное тело свое на речных камнях. Всякие злые духи населяют скалы, леса, ущелья, хаты и огороды и подстерегают христианина или маржину, чтобы причинить им вред.

Не раз, проснувшись ночью среди враждебной тишины, он дрожал, объятый страхом.

Весь мир был как сказка, полная чудес, таинственная, влекущая и страшная.

Теперь у него уже были обязанности - его посылали пасти коров. Гнал в лес своих Жовтаню и Голубаню, и когда они утопали в волнах лесных трав и молодых пихточек и уже оттуда откликались, как из-под воды, печальным звоном своих: колокольцев, он садился где-нибудь на склоне горы, доставал денцивку (сопилку) и наигрывал немудреные песни, которым научился у старших. Однако эта музыка не удовлетворяла его. С досадой бросал дудочку и слушал иные мелодии, жившие в нем, неясные и неуловимые.

Снизу подымался к Ивану и заливал горы глухой гомон реки, а в него по временам капал прозрачный звон колокольцев. Сквозь ветви пихт глядели грустные горы в печальных тенях, отброшенных облаками, постоянно стиравших бледную улыбку царынок. Настроение гор ежеминутно менялось: когда смеялась царынка - хмурился лес, и как трудно было ребенку уловить фантастическую мелодию песни, которая вилась, шевелила крылышками у самого уха и не давалась.

Однажды он оставил своих коров и забрался на самый грунь (вершину). По едва заметной тропинке поднимался все выше и выше, среди густых зарослей бледного папоротника, колючей ежевики и малины. Легко перескакивал с камешка на камешек, перелезал через упавшие деревья, продирался сквозь кусты. За ним поднимался из долины вечный шум реки, росли горы, и уже вставало на горизонте голубое виденье Черногоры. Длинная плакучая трава покрывала склоны, колокольчики коров казались далекими вздохами, все чаще попадались большие камни, образовавшие дальше, на самой вершине, хаос разрушенных скал, разрисованных лишаями, сжатых змеиными объятиями пихтовых корней. Под ногами у Ивана каждый камень покрывали рыжеватые мхи, густые, мягкие, шелковые. Теплые и нежные, они таили в себе позолоченную солнцем воду летних дождей, мягко уходили под ногой и обнимали ее, как пуховая подушка. Кудрявая зелень брусники и черники запустила свои корешки в глубину мхов, а снаружи рассыпала росу красных и синих ягод.

Здесь Иван сел отдохнуть.

Нежно звенела над ним хвоя пихт, и шум ее смешивался с шумом реки, солнце налило золотом глубокую долину, зазеленели травы, где-то курился синий дымок ватры{8}. Из-за Игреца бархатным гулом катился гром.

Иван сидел и слушал, совсем забыв, что должен стеречь коров.

И вот внезапно в этой звонкой тишине услыхал он тихую музыку, которая так долго и неуловимо вилась около его уха, что даже причиняла ему боль. Застывший, недвижимый, он вытянул шею и с радостным напряжением ловил удивительную мелодию песни. Так люди не играли, он, по крайней мере, никогда не слыхал. Но кто же играл? Вокруг только лес, не видно ни живой души. Иван оглянулся и окаменел. Верхом на камне сидел «тот» - черт, скривив острую бородку, пригнув рожки, и, зажмурясь, дул в свирель. «Нет моих коз... Нет моих коз...» - разливалась печально свирель. Но вот рожки поднялись, щеки раздулись и раскрылись глаза. «Есть мои козы... есть мои козы...» - запрыгали радостно звуки, и Иван со страхом увидел, как, раздвинув ветки, затрясли головами бородатые козлы.

Іван був 19-тою дитиною в гуцульській родині Палійчуків. Туго росла дитина, а все ж підростала. Коли Іванові минуло сім літ, він вже дивився на світ інакше. Знав вже багато. Умів знаходити помічне зілля, міг розказати й про русалок. Тепер він мав обов’язки – його посилали пасти корови.

Вдома, у родині, Іван часто був свідком неспокою і горя. На його пам’яті вже двічі коло хати трембіла трембіта, оповіщаючи про смерть: раз, коли брата Олекса роздушило дерево в лісі, а вдруге, коли браччік Василь загинув у бійці з ворожим родом. Це була стара ворожнеча між їхнім родом та родом Гутенюків. Хоч усі кипіли злістю, але ніхто не міг розповісти звідки пішла та ворожнеча.

Їхня родина була невелика: старі двоє та п’ятеро дітей. Решта 15 спочило на цвинтарі.

Незабаром Іван побачив зустріч ворожих родів. Вони вертали додому з храму. Раптом зчинився тиск. Як кремінь і криця стояли роди Гутенюків та Палійчуків. Іван теж кинувся у бійку. Біля воза побачив мале дівча. Подумав, що напевно то Гутенюкова дівка, ударив її в лице. Вона почала тікати, Іван зловив її, шарпнув за пазуху та розідрав. На землю впали нові кісники. Він їх видер та кинув у воду. Дівчина витягла цукерку, половину вкусила, а другу подала йому. Він узяв. Тепер вони сиділи рядочком, вона розповіла йому, що зветься Марічка, що пасе вівці.

Другого дня по бійці помер старий Палійчук. Тяжкі часи настали в родині по смерті ґазди. Але в Івановій пам’яті татова смерть жила не так довго, як знайомство з дівчиною. Нарешті він стрівся з нею: пасла ягнята. Вони пасли тепер їх разом, не раз губили овечки.

Коли старшими стали, забави були вже інші. Тепер Іван був уже леґінь, стрункий і міцний. Марічка теж була вже готова віддатись. Сходилися вже тепер коло церкви або десь в лісі, щоб старі не знали, як кохаються діти ворожих родів. Марічка любила, коли він грав на флояру.. вона давно вже була Іванова, ще з 13-ти літ. Пасучи вівці, бачила часто, як цап перчить козу – все було так просто, що жодна нечиста думка не засмітила їй серця. Щоб не завагітніти, за поясом, на голім тілі, вона носила часник, над яким пошептала ворожка, їй ніщо тепер не зашкодить.

Однак не все так складалося, як думав Іван. Ґаздівство його руйнувалося, вже не було чого усім робити і треба було йти в найми. Пішов у полонину. За горбком, у долині він знайшов намет, в якому жили вівчарі. Вийшов ватаг і розповів, що Іван має робити.

За своє літування у полонині Іван зазнав немало пригод. Часом бив на полонині грім. У петрівку випав сніг – три дні не сходив. Потоваришував з Миколою – сирота, виріс у полонині, любив оповідати казки. Коли Микола занедужав, то Іван замість нього пильнував ватри. Так літував Іван у полонині, аж поки вона не спустіла.

Хлопець поспішав додому, але не застав Марічки. З а день до його повернення, забрала її вода. Несподівано заскочила повінь, вода збила її з ніг і понесла поміж скелі. Не могли її врятувати.

Іван не вірив. Пішов вздовж річки шукати тіло, і все-таки в одному селі знайшов. Його вже витягли, але він не впізнав Марічки. Великий жаль вхопив Івана за серце. Він щез. Люди думали, що загинув. Шість років не було, аж раптом з’явився. Незабаром оженився. Його Палагна була з багатого роду, здорова дівка, з грубим носом й волосатою шиєю. Поглядаючи на овечки, на корови, — Іван не журився, тепер він мав коло чого ходити. Як дитина для мами – такою була для нього худібка. Палагна йому допомагала. З неї була добра ґаздиня.

З ними сусідив Юра. Про нього казали, що він богує. Він був мольфар, його боялися, але потребували всі. Найгірше докучала їм Химка, яка вечорами перекидалася у пса та лазила по загородах сусідських.

Скільки клопоту було в Івана, він не мав навіть коли спам’ятатись. Ґаздівство потребувало вічної праці. Але часом, коли дивився на ліс, то чувся йому голос Марічки.

Чи кохав він Палагну – ніколи про це не думав. Він ґазда, вона – ґаздиня. Вони їздили разом до міста чи на храм. Так йшло життя.

На святий вечір Іван був завжди в дивнім настрої, обкурював ладаном хати й кошари. Разом з жінкою загинали коліна, благаючи Бога, щоб припустив до вечері всі душі. І коли так молились, Іван був певен, що за плечима у нього плаче Марічка. І Бог давав приплід. Палатна вічно заклопотана була своїм ворожінням. Так йшло життя.

Завтра велике свято – теплий Юрій. Палатна прокинулась, щойно почало світати, роздяглася, пішла до дверей, ступала по мокрій траві, думала, що цього ніхто не бачить, щоб не пропало її ворожіння. Юра-мольфар стояв і дивився на неї. Вона хотіла втекти, але не могла. Він був вже близько, вона крикнула та побігла до хати. Щоб вона потім не робила, мольфарів погляд її в’язав.

Минуло 2 тижні, а Палагна не говорила Іванові про зустріч З Юрою. Іван став байдужим, помітно схуд. Думка Палагни все частіше зверталася до сусіди.

Одного дня на небі збиралися хмари, Юра їх поганяв, заклинав грім. Йому це вдалося, але Юра впав на землю і важко дихав, потім наче уві сні побачив, як до нього біжить Палагна. Так вона стала його любаскою.

Іван дивувався, жінка стала щодня пишно вбиратися, часом щезала з дому, поверталася пізно, щодня пила з Юрою у корчмі, обіймалася з ним, не криючись. Іванові було байдуже, хоч одного разу бився за неї, але не зі злості, а так, для годиться, і то, коли люди звели – у корчмі.

Так само, як Палагна не трималася хати, так само марнів Іван, він навіть втратив охоту до їжі. Одного разу, проходячи повз хату Юри, він почув голос Палагни. Юра тримав перед собою ляльку і тикав пальцями в неї. Іван зрозумів, що це вони на нього намовляли. Він пішов, не чуючи землі під ногами, загубив стежку…

Іван прокинувся, його будила Марічка. Він бачив її перед собою, але розумів, що то нявка. Йшов поруч з нею, боявся пустити її вперед, щоб не побачити криваву дірку ззаду у неї. Вона нагадала йому всі їхня дитячі забави. Все кудись щезло – турботи, страх смерті, Палагна і мольфар.

Прийшли на галявину. Враз Марічка здригнулася і стала, раптом зникла. Іван був сам, сум обняв його. Але ось з лісу вийшов якийсь чоловік. Він був без одягу, склав на живіт зарослі вовною руки, підійшов до Івана. Той упізнав його це був чугайстир, добрий лісовий дух, що боронить людей від мавок: зловить їх та роздере. Вони почали танцювати. Через деякий час старий зник у лісі.

Але де була Марічка? Іван ще мав їй оповісти про своє життя. Він почав її шукати, доносився її голос, що кликав його. Раптом почув, що тягне його безодня.

Другого дня знайшли пастухи ледве живого Івана.

Сумно оповістила трембіта горам про смерть. Палатна поправляла полотно на мерцеві, дух воску підіймав з грудей до горла жалість. В одчинені двері вступали до хати все нові гості. Згинались перед тілом коліна. У хаті ставало тісно. Починалась забава. Одним за одним гості вставали з лавок та розходилися по кутках, де було весело. Про тіло забули. Тільки три баби лишились при нім. Молодиці липли до гри. Палатна не голосила більше. Вже було пізно і треба було прийняти гостей. Веселість все розпалялась. Всі говорили вголос, наче забули, чого вони тут, оповідали свої пригоди і реготались. На подвір’ї розіклали вогнищу і справляли навколо нього веселі ігрища. Навіть старі приймали участь у забаві.

Поміст двигтів у хаті під вагою молодих ніг, і скакало на лаві тіло, трясучи жовтим обличчям, на якому усе ще грала загадкова усмішка смерті. Під вікнами сумно ридали трембіти.

Те глаза будто видели нечто скрытое от других: «Смотрит перед себя, а видит какое-то далекое и не известное никому...» Мата с облегчением отпускала Ивана из дома, и он уходил в горы, в лес, где ему было уютно, где все было понятно и родное. Мама даже опасалась, не подменили ее ребенка: «Не «сокопилася» баба при злогах, не обкурила где-то дома, не засветила свечи - и хитрая бісиця успела обменять ее ребенка на свое черт». Потому что сын лучше чувствовал себя среди природы, в лесу, чем в доме у людей. Мир казался ему сказкой, «полной чудес, таинственной, интересной и страшной». Иван семи лет умел находить целебен зелье - одалеп, матриган и подъемник, понимал, о чем канькає коня [род коршуна], с чего восстала зозуля, и когда рассказывал о все же дома, мать неуверенно поглядывала на него: может, оно к нему говорит?» Знания о мире природы и мир человека как-то быстро стали ему доступны, понятны. «Знал, что в мире царит нечистая сила, что арідник [злой дух] правит всем, что в лесах полно леших, которые пасут там свою маржинку [скот]: оленей, зайцев и серн; что там бродит веселый чугайстыр [мифическая лесная существо], который сейчас просит встречного в танец и раздирает нявки; что живет в лесу голос топора. Выше, по безводным далеких недеях [диких верхушках гор], нявки разводят свои бесконечные танки, а по скалам прячется леший».

Когда парень подрос, его послали пасти коров. Там, на пастбище, Иван выучился от старших играть на свирели. И те обычные песни не удовлетворяли его - в нем жили другие мелодии, «смутные и неуловимые». Это была волшебная музыка родной природы: «Из-за ветви ели выглядели опечаленные горы, напоенные грустью теней от облаков, что все стирали бледную улыбку царинок [огороженных сенокосов близко к жилищу]. Горы ежеминутно меняли свой настрой: когда смеялась царинка, хмурился лес. И как трудно было всмотреться в то подвижное лицо гор, так трудно было ребенку поймать причудливую мелодию песни, что поинтересовалась, тріпала крылышками у самого уха и не давалась».

Однажды Иван зашел далеко в горы и вдруг услышал ту вожделенную тихую музыку. Но кто же играл в этом безлюдном месте? Иван вернулся и скаменів: «На камне, верхом, сидел «тот», леший, скривил острую бородку, нагнул рожки и, закрыв глаза, дул в флояру». Иван хотел бежать - и не смог; хотел закричать - голоса нет. Но вот голос появился, а то леший вдруг пропал. Бросился Иван бежать вниз, и бежал, пока не упал без сил. Потом, придя в себя, Иван попытался повторить мелодию, но она долго не давалась. Но парень начинал еще и еще. И наконец «лесом поплыла чудная, не известна еще песня, радость вступила в его сердце, залила солнцем горы, лес и траву, зашумела в потоках, подняла ноги у Ивана и он... закружився в танце». Душа и сердце пели в парня. «На солнечной пятне полянки, что закралось в мрачное царство елей, скакал беленький мальчик, словно бабочка порхал со стебля на стебель, а обе коровы - жовтаня и голубаня, просунув головы между ветвей, приветливо смотрели на него, жуя жвачку, и изредка звонили ему до танца». В лесу нашел Иван то, чего искал.

«Дома, в семье, Иван часто был свидетелем беспокойства и горя. По его памяти уже дважды круг их дома трембітала трембита, оповещая горам и долам о смерти: раз, когда брата Алексея роздушило дерево в лесу, а второй раз, когда браччін Василий, хороший веселый парень, погиб в драке с враждебным родом, иссеченный топориками».

Здесь не было покоя. Людьми овладели ненависть и злость. Старая вражда существовала между родом Палийчук, к которому принадлежал Иван, и родом Гутенюків. Никто уже не мог точно вспомнить, откуда пошла вражда, но и до сих пор все кипели злостью и рвением.

На самом деле семья Ивана была небольшая. Из двадцати детей выжили только пять, а остальные пятнадцать почил на кладбище возле церквушки». Все в семье любили ходить в церковь, особенно на храмовые праздники. Там можно было встретиться с дальними родственниками, а иногда и «пустить кровь» Гутенюкам. В эти дни Палійчуки надевали лучшую одежду, сідлали лошадей и горными тропами отправлялись в церковь. И плаи будто расцветали красными маками: то шли святочно убраны гуцулы.

Однажды, возвращаясь из храма, два враждующие роды встретились и произошла драка между Гутенюками и Палійчуками. Иван не понял, как оно произошло, и когда увидел, якупав его отец, «как підтята смерека», бросился в драку. В пылу драки ударил девушку, «что тряслось от ужаса у самого воза». Иван догадался, что это «Гутенюкова девка», и начала убегать, он догнал ее, шарконув за пазуху и разодрал рубашку. Оттуда упали не землю новые кісники, которые он бросил в реку. «Тогда девочка, изогнутая вся, посмотрела на него исподлобья каким-то глубоким зрением черных матовых глаз и спокойно сказала:

Ничего... У меня есть вторые... имей лучше».

Так завязалась беседа, и девочка вынула конфету и поделилась ею с Иваном. Он помедлил, но взял. «Теперь они уже сидели рядышком, забыв про визг драки... а она повествовала ему, что называется Маричка, что пасет уже дроб"єта (овцы)... а взгляд ее черных матовых глаз мягко погружался в Иваново сердце...»

На второй день после драки умер отец Ивана, старый Палийчук. И тяжелые времена наступили в его семье. Но в памяти Ивана не смерть отца жила, а встреча с девочкой, что обиженная им безвинно, «полным доверия движением» дала ему половинку конфеты. Ивану очень хотелось снова увидеть Маричку. И он встретился с ней, когда пас коров, а она овцы. Затем они встречались каждый раз, пасуя овец и коров, и это была их тайна.

«Белые ярки, забившись в холодок под ель, смотрели глупыми глазами, как качались по мхах двое детей, звоня в тишине молодым смехом. Устав, они забирались на камни белое и страшно заглядывали оттуда в пропасть, из которой стремительно поднимался в небо черный призрак горы и дышал синевой, что не хотела тают на солнце. В щели между горами летел в долину поток и тряс по камнях седой бородой. Так было тепло, одиноко и страшно в вековечной тишине, которую берег лес, что дети слышали собственное дыхание. Но ухо упрямо ловил и увеличилось до наибольших размеров всяких бы звук, что должен был жить в лесу, и им порой казалось, что они слышат чей-то потайной ход, глухое буханье барды, учащенное дыхание уставших груди».

Так росли они среди потоков и лесов, чистые и наивные. Но детство прошло, и Иван был уже парень, стройный и крепкий, как ель, мазал волосы маслом, носил широкий пояс и пышную кресаню. Маричка тоже уже ходила в заплітках, а это значить мало, что она уже готова отдаться». Они не пасли больше ягнят, а встречались только на праздник и в воскресенье. «Сходились возле церкви или где-то в лесу, чтобы стариня не знала, как любят дети враждебных родов. Маричка любила, когда он играл на флояре. Задуман все, втыкал глаза куда-то за горы, как будто видов, чего не видели другие, прикладывал мережаный дудку до полных уст, и чудная песня, которой никто не играл, тихо падала на зеленую отаву царинок, где выгодно послали свои тени ели». И казалось им, что на свете только две краски: «в зеленой - земля, голубой - небо». И среди этого зелено-голубого мира лишь они двое. «Маричка обзивалась на груфлояри, как самочка до дикого голубя,- спеванками. Она их знала множество. Откуда они появились - не могла бы рассказать. Они, кажется, качались с ней еще в колыбели, хлюпались в купели, родившемся в ее груди, как сходят цветки самостоятельные по сенокосах, как ели растут по горам... Маричка и сама умела сочинять песни».

Поэзия Ивановых мелодий сплеталось с летучими стихами Маріччиних коломыек. Они полюбили друг друга. «Она давно уже была Иванков, еще с тринадцати лет. Что же в том удивительного было? Пасучі овцы, видела часто, как козел перчит козу или баран валит овцы,- все было так просто, естественно, как мир миром, что ни одна нечистая мысль не засорила ей сердца».

Маричка часто спрашивала, будут ли они в паре навсегда, ведь их семьи никогда этого не позволят. И Иван уверял, что и спрашивать родственников не будет, потому Маричка должен быть его. На танцах запропошував ее откровенно и «как на злость старину он на танцах размахивал телкой так, что аж встали рассаживались».

Однако все складывалось не так, как думал Иван. Хазяйство его разрушалось, и надо было идти в батраки. «Должен идти в долину, Марічко,- грустил он заранее». Маричка покорно соглашалась, хотя ей было очень грустно. И то сумм выливала в співанках:

Ізгадай мне, мой миленький, Два раза в день. А я тебя ізгадаю Семь раз в час.

Она утешала сама себя, что обязательно будет смотреть на горы, то может, и увидит его: «Как муть тумана садиться на горы, я сяду и си заплачу, что не видно, где живет милый. А как в погожий реку зазоріє небо, я м смотреть, которая звезда над полонинков - поэтому видит Ваня... Только петь оставлю».

Но Иван советовал ей не терять веселости и петь. Обещал вернуться быстро. Он слушал ее песни и думал, что она засеяла спеванками своими и леса, и горы, и долины. Весь мир вокруг него звенит ее песнями. «Но придет пора, он вернет к ней, и она вновь соберет песни, чтобы было одбуть чем свадьба...»

Полонина! Он уже стоял на ней, на сей высокой луке, покрытой густой травой».

А в долине, покрытой от ветра, нашел Иван становлюсь [деревянный шатер для пастухов]. Здесь, среди гор, Иван вместе с другими пасти скот, что ее сгоняли на лето сюда из разных деревень. Каждый знал свое дело и имел здесь свои обязанности. Мужчины относились к ним как к священным. «Тем временем костер розгоралась на полонине. Полным уважения движением, как древний жрец, подбрасывал ватаг к ней сухие ели и свежую хвою, и синий дым легко подымался над ней...

Долина начинала свою жизнь живым неугасимым огнем, который должен был защищать ее от всего дурного».

День угас, и Николай-спузар, что должен был все лето следить за костром, позвал пастухов ужинать.

«Какая же тото горная долинка весной веселая, как овечки в ню идут с каждого села!..»

Ватаг чутко прислушивался и как будто слышал, как сходятся стада скота сюда, на пастбище, как оживают горы віддихання и топота отар. И вот они уже здесь все. И тогда главарь упал на колени и поднял руки к небу. «За ним склонились к молитве пастухи и люди, пригнали скотину. Они просили у Бога, чтобы овца имела горячее сердце, как горячий огонь, который переступала, чтобы Господь милосердный заступил христианскую скот на росах, на водах, на всех переходах от всякого бедствия, зверя и припадка. Как Бог помог собрать скот вместе, чтобы так помог людям всю отдать.

Добро слушало небо чистосердечную молитву, добродушно нахмурился Бескид, а ветер, пролетая дальше, старательно вичісував травы на пастбище, как иметь детскую головку...»

Дни тянулись за днями в ежедневной работе, в трудностях овцеводческого жизни. И среди ежедневных забот вспоминает Иван Маричку. Как она, поет свое песни?

«Ой, как будут пеночка Белые овец пасти, Будут мои песенки По кресаню класть...- вспоминается ему милый девичий голос, и он срывает цветок и закосичує ней кресаню». «Горный воздух прополоскало грудь, хочется кушать. И как среди кармила! Стоишь здесь маленький, как бадилина в поле. Под ногами зеленый остров, что его обливают голубые воды далеких гор. А там, в суровых диких верхах, где-то в безводах, в безслихах, гнездится всякая мара, враждебная сила, с которой тяжело бороться. Лишь одно - сокотися...» Медленно тянется время. За день Иван вон утомляется. Но во сне к нему приходит Маша. Он сам себе говорит, что это не она, но что-то его будто тянет за Маричкой. От сна он проснулся вдруг, услышав крик скота. Сердце его колотилось. И вот наконец трембита извещает, что кошары ждут овцы.

На полонине все собрались, чтобы выдоить овец и коз. Привычным движением Иван хватает овцу за позвоночник и тянет к себе более широкую подойник, что постепенно наполняется молоком. «Ивану руки беспрестанно мнут теплое овечье вымя, одтягають дойки, а в руках у него течет молоко, пахнет туком и поднимает с подойники жирную сладкую пару.. ..Жалобно плачет мокрая отара по ту и другую сторону струнки, падают в загон обессиленные овцы, а густое молоко звонко журчит в подойник и затекает теплым ручейком аж за рукав».

«Опустели дворы. Тишина и пустота». Начинается новое действие - сыроделие. Ватаг склоняется над молоком, «розщобає медленно рукава и сам по локоть погружает в него свои голые, заросшие волосами руки. И так застывает над молоком.

Теперь должно быть тихо в стаи, двери заперты, и даже спузар не смеет кинуть глазом на молоко, пока там творится нечто, пока ватаг колдует... Только по легкому движению жил на ватагових руках заметно, что внизу в посуде ед-ходит что-то. Руки оживают понемногу, то поднимаются выше, то опускаются ниже, закругляют локти, что-то плещут, комкающими и гладят там внутри, и вдруг здна посуды из-под молока, поднимается круглое сырово тело, каким-то чудом родилось. Оно растет, вращает приплюснутые бока, купается в белой купели, само белое и нежное, и когда предводитель его вынимает, зеленые родовые воды звонко стекают в посуды». После этого открывают двери настежь и извещают трембитой, «каждый день кончился миром, щобудзйому удался, кулеша готова и струнки ждут новое молоко».

Много приключений испытал Иван тем летом. Раз будто видел, как из одинокой ели в лесу выступил какой-то человек и выбежали за ним серны, которых тот пас с помощью медведя. Иван показывал на то чудо другим, но никто ничего подобного не видел. «Часто негура [туман] заставал овцы в половине. В густой мгле, белой, как молоко, все пропадало: небо, горы, леса, пастухи.. ..Овцы седым туманом катились под ногами, а дальше пропадали и они.. ..Так они растеряли несколько овечек». Изредка к овчарам приходили люди из долины, рассказывали нехитрые новости деревенской жизни. А вечерами они собирались у костра и «изголодавшиеся за лето без «челядини» [женщины], вели бесконечные жирные разговоры».

Иван же звал Николая и просил его рассказать какую-то сказку, потому что тот много их знал. Так Иван коротал ночи.

Николай заболел, и Иван вместо него бодрствовал костра, варил для всех кулеша. И сердце его неспокойно. Обсели его грустные думы, тяжелые сны, в которых ему никак не встретиться с Марией. Потому что «в тот момент, когда Иван вот-вот должен услышать мягкое тело Марии на груди, из леса выходит с рыком медведь, а белые овцы мечутся в сторону и одділяють его от Марички». Иногда же так Ивану становилось плохо середтиші, холода и одиночества, что казалось будто-то «что-то большое, враждебно душит его, ся затвердела тишина, равнодушный покой, сей сон небытия». А однажды он услышал тихий голос: «Ива-а!» Так звала его Маричка. «Маричка? Где она взялась? Пришла на пастбище? Ночью? Заблудилась и зовет?

Работал Иван в долине, пока и совсем не опустела. Разобрали хозяева скот, «одтрембітали свое трембиты, лежат стоптанные травы, а ветер осенний заводит над ними, как над мертвецом ».

«Недаром Иван спешил с полонины: он не застал Марички живой. За день перед сим, когда брала Черемош, взяла ее вода. Неожиданно заскочила наводнение, моти габы [волны] сбили Маричку с ног, бросили потом на гоц [во-допад] и понесли среди скалы в долину. Маричку несла река, а люди смотрели, как крутят ею габи, слышали крики и мольбы и не могли спасти».

Иван этому не поверил. Он думал, что это выдумки Гугенюків, что признались об их любви и спрятали от него Маричку. А когда все начали твердить водно и то же, пошел искать берегом ее тела. Должно же где-то ее прибить. В одном селе нашли какое-то тело, но Иван не мог узнать в нем Марички - оно было стерто летним камнями, распухло и посинело.

Тогда великий сожалению охватил Ивана. Он хотел было и себе прыгнуть со скалы в «крутіж». Но потом возненавидел реку настолько, что уши закрывал, чтобы не слышать ее неверного шума, «что принял в себя последнее дыхание его Марички». Он блуждал по горам, не темлячи себя от тоски. Так пробыл в лесу долго, питался ягодами и водой из ручьев. «Спустя исчез - люди думали, что он погиб из большого сожаления», девушки даже песню сложили о их с Маричкой любви.

Но через шесть лет Иван вдруг появился. «Худой, зчорнілий, много старший од своих лет, но спокойный. Рассказывал, что пастушив на венгерской стороне. Еще с год так походил, а затем женился. Надо же было ґаздувати». Иван после свадьбы выглядел даже довольным. «Его Палагна была с багацкого рода, фудульна [гордая, надменная, высокомерная], здоровая девка, с грубым голосом и воластою шеей».

Любила она богатый, пышный наряд, но была хорошая хозяйка и помогала в ежедневных заботах мужчине. Иван же получил возможность работать возле скота: «Теперь он имел круг чего ходить. Не был жадным богатства - не на то гуцул жие на свете,- именно взращивание маржинки сповняло радостью сердце. Как ребенок для мамы - такой была для него скот». А главное - и мысли его были заняты скотом: то он беспокоился о сено, то о защите скоты от зверя, от ведьм. Везде была опасность. А более всех им досаждала соседка Хима: «Чего она только не вытворяла, та родимое ведьма! Переходила в полотно, что белело смерком под лесом, полз ужом или катящаяся холмами прозрачным клубком. Спивала, наконец, месяц, чтобы было темно, как идет к чужой скота. Не один клялся, что видел, как она терницю доит: забьет у нее четыре колья, как будто дойки,- и надоїть полную подойник».

А с другой стороны соседом был Юра, про которого говорили, что он богує. «Он был как бог, знающий и сильный, тот градивник и мольфар [злой дух, колдун]. В своих сильных руках держал силы небесные и земные, смерть и жизнь, здоровье маржинки и человека, его боялись, но требовали все».

Как защищать скот в таких обстоятельствах - это был ежедневный хлопоты Ивана. Он работал, не поднимая глаз от земли. Потому что когда поднимал глаза, то малейшая зеленая царинка сразу же напоминала ему Маричку. В душе его вновь звучал забытый голос:

-Ізгадай мне, мой миленький,

Два раза в день, А я тебя ізгадаю Семь раз на час...

Тогда Иван бросал все и где-то пропадал. Палагна сердилась на него, и он ей ничего не пояснял. А вину чувствовал разве что перед скотом: «Приносил ей хлеба или горсть соли. С доверчивым рыком тянулась к нему его біланя или голубаня, выдвигала теплый красный язык и вместе с солью лизала руки. Влажные блестящие глаза приветливо смотрели на него, а теплый дух молочного вымени и свежего навоза снова возвращали потерянный покой и равновесие».

Жизнь его тесно переплелось с жизнью скота. Он чувствовал что-то отцовское по отношению к ягнят, коров. «Любил он Палагну? Такая мысль никогда не занимала его председателя». Иван был хозяином, Палагна - доброй гад-зинею, и хоть не было у них детей, так был скот - чего еще надо?

Палагна стала еще полнее и краснее, носила богатые платки и столько ожерелья на шее, что зависть переполняли соседских женщин. Вместе Иван и Палагна ездили и к городу, и к церкви. «К ним тоже приезжали честные люди в гости... Заседали за кружевной стол, тяжелые в своей овечім наряде, и потребляли вкупе свежую кулеша и гуслянку острую, от которой облазил язык.

Так шла жизнь.

Для работы - будни, для гадания - праздник».

На свят-вечер Иван всегда был в дивнім настроения. Во всех его действиях было нечто священное, как будто божью службу служил. «Клал Палагні живой огонь для ужина, стелил сено на стол и под столом и с полной верой рычал при том, как корова, блеяв овцой и ржал конем, чтобы велась скотина. Обкурював ладаном дом и овчарню, чтобы одігнати зверя и ведьм, а когда красная от суеты Палагна среди курева того ознаймляла наконец, что готовы все двенадцать блюд, он, прежде чем засесть за стол, нос тайную вечерю скоту. Она первой должна была попробовать голубцы, сливы, бобы и логазу, которые так старательно готовила для него Палагна. Но это было не все. Еще должно было закликать на тайную вечерю все вражеские силы, перед которыми берегся за целую жизнь.

Брал в одну руку миску с блюдом, а в другую топор и выходил на улицу. Зеленые горы, одевшись в белые гугле [род верхней одежды у гуцулов из белого сукна], прислушивались чутко, как звенело на небе золото зрение, мороз сверкал серебряным мечом, потинаючи згуки в воздухе, а Иван протягивал руку в сю скованное зимой безлюдность и звал на тайную вечерю к себе всех чорникнижників, моль-фарів, планетников всяких, лесных волков и медведей. Он звал бурю, чтобы была ласковая прийти к нему на сите блюда, паленые водки, на ужин святую, но они не были добры и никто не приходил, хотя Иван упрощал трижды. Тогда он призвал их, чтобы не появились никогда,- и легко вздыхал».

В этот вечер они приглашали к ужину души умерших, пропали, погибли в воде, о которых никто не знал, и поэтому они ждали только вечера святого, чтобы кто о них вспомнил. Прежде чем сесть, продували скамью, чтобы не привалить какую-то душу. Иван, молясь, был уверен, что за плечами у него стоит Маричка и плачет, склонившись. А ночью, проснувшись, Иван будто слышал, как сам Бог спрашивает у скота, хорошо относится к ней хозяин, кормит, хорошо следит.

Палагна относилась к гаданию чисто практически: оно должно помочь уберечь скот, увеличить достаток. Затем произносила до скота, до костра, как существ разумных.

«Так шла жизнь худоб"яче и человеческое, что сливалось воедино, как два родничка в горах в один поток».

И гордость не давала Палате хотя бы заговорить с Юрой, хоть мысли каждый раз обращались к нему: «Он был могучий, мощный, все знал. От его слова погибала сразу скот, сохла и чернела, как дым, человек, он мог послать смерть и жизнь, разогнать облако и спереть град, огнем черного ока испепелит врагов и зажечь в женском сердце любовь. Он был земным богом, тот Юра, что хотел Палагны, что протягивал по ней руки, в которых держит мировые силы».

И вот однажды Палагна захотела посетить коров в лесу, потому что сон, что видела, предвещал ей нехорошо. Вдруг нашла «тяжелая сине-белесое облако», которая должна была принести град. Палагна по-своему представляла происхождения града, полагая, что чернокнижники секли лед где-то по замерзших озерах в горах, а души казненных собирали его в мешки и неслись с ними на облаках рассевать лед по земле. Так размышляя, Палагна заметила мужчину, боролся с ветром. Упрямо карабкался он на скале и наконец поднялся на верхушку горы. Она узнала Юру. «Стал против тучи, одна нога вперед, и сложил руки на груди. Забросил обратно бледное лицо и уперся мрачным взглядом в облако. Стоял так долгую минуту, а туча шла на него. И вдруг сильным движением он бросил кресаню на землю. Ветер сейчас звіяв ее в долину и подхватил на голове у Юры длинные волосы. Тогда Юра поднял в облака палку [палка], что держал в руке, и крикнул в синий клекот:

«Стой! Я тебя не пускаю!..» Вокруг сверкали молнии, ветер вздымал его волосы и одежду, но Юра стоял непоколебимо. Некоторое время Паланга наблюдала этот странный поединок, когда облако будто остановилась, хотя не хотела подчиняться, а Юра заклинал ее идти «в безвестности, в пропасть», но не на сенокосе, ибо пропадет скот. Наконец облако покорилась и «развязала мешки» с градом над рекой, а Юра, отвернув бюру, упал обессиленный. К нему прибежала Палагна, сяяча, как солнце, и с турботним вопросом: «Цитобі, Юрочку, не случилось ли чего дурного?..» И с того дня она стала «любаскою» Юры.

Иван дивувася, чего это Палагна стала еще лучше одеваться, даже в будни. Иногда куда-то исчезал и возвращался поздно. А потом уже и откровенно целовалась с Юрой в корчме.

«Все говорили о Палагну и Юру, слышал и Иван, но принимал все безразлично. Как мольфар, то и знахарь. Палагна цвела и веселилась, а Иван прозябал и сох, теряя силу. Он сам удивлялся той перемене. Что случилось с ним? Силы покидали его, глаза, какие-то рассеянные и водянистые, глубоко запались, жизнь потеряла вкус. Даже маржинка не давала прежней радости. Или ему предписано что, кто угод? Не имел к Палагны сожаления, даже обиды не слышал в сердце, хотя дрался за нее с Юром». Дрался не со злости, а так годилось, потому что спровоцировал его собрат Семен, что ударил Юру первым, упрекнув за жену Ивана. Юра чуть не убил Ивана, но их разняли, и все осталось, как и было. Иван худел, потерял аппетит и однажды увидел, как на подворье у Юры мольфар держал перед Палатой глиняную куклу и тыкал в ее пальцами, приговаривая: «Бью кол здесь,- шептал зловеще, - и сохнут руки и ноги. В живот - наказывается на живот; не годен есть...» Иван понял, что они против него сговариваются, захотел убить

обоих на месте, но вдруг вместо злости на него сошли опустошение и равнодушие. Он пошел, не зная куда. «Куда он шел? Не мог даже вспомнить. Бродил без цели, слезал на горы, спускался и поднимался, куда ноги носили. Наконец увидел, что сидит над рекой. Она клокотала и шумела под ногами у того, сия кровь зеленая зеленых гор, а он всматривался без сознания в ее быстрину, и наконец в его стомленім мозгу зажглась первая яснее мысль: на семь месте брела когда Маричка. Здесь ее взяла вода. Тогда уже упоминания сами начали зринати одна по одной, наливать пустые грудь». Он сидел над рекой и снова слышал голос Марии, ее песенки, видел ее милое лицо, вспоминал ее искреннюю ласковость, и тоска снова охватывала его сердце. Потому что теперь все прошло, ничего нет. И никогда не вернется. Когда Маричка, а теперь он... «Уже его звезда еле держится в небе, готовая скатиться. Потому что наша жизнь? Как блеск на небе, как черешневый цвет... недолговечно и досрочное».

Усталость свалилась на него, и осталось лишь желание наконец-то отдохнуть, от всего.

Однажды Иван проснулся от того, что его будила Маричка и звала с собой. «Он взглянул на нее и нисколько не удивился. Хорошо, что Маричка наконец пришла».

Они поднимались вверх, хотя была уже ночь, Иван отчетливо видел ее лицо. Он не спрашивал, куда они идут, ему было так хорошо с ней. А Маричка спрашивала: «Чего так осунулся? Ци ты больной? » А он охотно отвечал, что банував за ней. Они шли, не зная куда, и все вспоминали прошлое и все те упоминания были о их любви. «Он видел перед собой Маричку, но ему странно, потому что он вместе с тем знает, что то не Маричка, а нявка. Шел рядом с ней и боялся пустить Маричку вперед, чтобы не увидит кровавую дыру сзади у нее, где видно сердце, в утробу и все, как это у нявки бывает». Но он гнал от себя эту мысль и шел, прижавшись к Марички и чувствуя тепло ее тела. Она напомнила ему их первую встречу, детские забавы, холодные купели в потоках, песни и страхи, горячие объятия и муку разлуки - все те милые безделушки, которые грели сердце.

«Его сознание двоилось. Слышал, что круг его Маричка, и знал, что Маши нет на свете, что это кто-то другой ведет его в безвестности, в недеї, чтобы там потерять. Однако ему хорошо было, он шел по ее смеху, по ее девичьим щебетанием, не боясь ничего, легкий и счастливый, каким был прежде».

Все его заботы, все заботы, страх смерти, Палагна и вражеский мольфар куда-то ушли, словно их и не было никогда. Он чувствовал себя снова молодым и счастливым, он шел все дальше, забираясь в холодный и неприветливый глубь верховинних лесов. Вот они и на полянке. Вдруг Маша вздрогнула, стала, прислушиваясь с тревогой, а потом вдруг исчезла. Иван разложил костер, чтобы она не заблудилась, сел на пенек и стал ждать. И вот в лесу послышался треск. Он думал, что то Маричка, и радостно поднялся ей навстречу. Но то был какой-то мужчина. «Он был без одежды. Мягкое темные волосы покрывали все его тело, окружали круглые и добрые глаза, заклинилось на бороде и свисали на груди. Он составил на большой живот заросшие шерстью руки и подошел к Ивану.

Тогда Иван сразу его узнал. Это был веселый чугайстыр, добрый лесной дух, что защищает людей от нявок. Он был смертью для них: поймает и растерзает».

Чугайстыр сразу спросил Ивана, куда побежала нявка, а Иван с ужасом понял, что это же он спрашивает про Маричку. И сердце его забилось: вот чего она исчезла. Он ответил, что не знает, а сам думал, как бы ему дольше задержать чугайстира, чтобы Маричка успела убежать подальше. Тем временем чугайстыр грелся у костра, поглядывая на Ивана, и вдруг предложил: «Может, ты немножко пошел со мной в танец?» Иван с радостью согласился. «Иван топнул на месте, выставил ногу, встряхнул всем телом и поплыл в легком гуцульские танцы. Перед ним смешно высовывались чугайстыр. Он прижмурював глаза, поцмокував ртом, тряс животом, а его ноги, обросшие, как у медведя, неуклюже топали на одном месте, злипались и розгинались, как грубые ободья. Танец, видимо, его зогрівав».

Странным был тот танец у лесного костра. Ивану придавала сил мысль о спасении Марички, и он каждый раз подбадривал лесного духа, а тот уже устал, вспотел и запросився прекратить танец. Тогда Иван, что уже тоже устал, был весь мокрый, предложил сыграть на флаері. Он заиграл ту самую песню, которую когда-то подслушал в щезника в лесу. Чугайстыр аж млел, закрыв глаза, вскидывая пятки. Наконец они оба повалились на траву, запыхавшись. Затем леший поблагодарил Ивану и нырнул в чащу. Иван снова остался один. Но где была Маричка? Ему так надо было видеть девушку, говорить с ней. «Иван имел еще много ей рассказать. Он слышал потребность поведать ей всю свою жизнь, о своем тусок за ней, безрадостные дни, свое одиночество среди врагов, несчастливое супружество...» Иван направился в гущу искать Маричку. Вдруг услышал ее голос где-то сзади. Надо было возвращаться обратно. Он спешил, стучался коленями об смереки, отводил ветки и жмурив глаза. Бродил долго, но не мог найти полянки. Вдруг он снова услышал Марічкин голос: «Ива-а!..» Голос звучал где-то из-под ног, из пропасти. Иван наконец понял, что надо быстрее спуститься вниз. Он еще подумал, как она смогла слезть отсюда, ибо тут же крутое. А голос Марички все звал его, и он спускался, ища опору, торопясь, приговаривая: «Иду, Марічко! Иван забыл осторожность, скакал по камням, калечил руки и ноги, но спешил на тот родной голос. И вдруг почувствовал, что черная бездна тянет его вниз. «Черная тяжелая гора расправила крылья елей и моментально, как птица, пурхнула над ним в небо, а острая смертельная любопытство обожгла мозг: обо что стукнется голова? Услышал еще треск кости, острый до нестерпучості боль, скорчил тело,- и все розпливлось в красном огне, в котором сгорели его жизни...» Едва живого на второй день нашли его пастухи.

«Грустно повістувала трембита горем о смерти.

Ибо смерть здесь имеет свой голос, которым говорит одиноких кичер. Били копытами лошади по каменистых тропах, и лапти шуршали во тьме ночи, как с леговищ человеческих, затерянных в горах, спешили соседи на поздние огни. Сгибали колени перед телом, составляли на грудь мерцеві деньги на перевоз души - и молча заседали на скамьи. Мешали седые волосы с огнем красных платков, здоровый румянец с желтым воском сморщенных лиц.

Смертельное свет сплітало сетку одинаковых теней на мертвім и на живых лицах. Драгліли вола богатых хозяек, тихо сяли старческие глаза перед уважением смерти, мудрый покой объединил жизнь и смерть, и грубые заработанные руки тяжело лежали у всех на коленях». Палагна хорошо и ловко причитала, приговаривая к умершего мужа. Соседи начали вспоминать разные эпизоды, связанные с покойником: один с ним пастушив вместе на пастбище, второй еще где-то работал. Надо порадовать одинокую душу, разведенную с телом.

А новые гости все шли и шли, толклись уж у порога.

«Не много уже сумму должна была бедная душа? Такая мысль, видимо, таилась підвагою гнітучого грусти, потому что от порога начинался уже движение. Еще несмело топали ноги, пихались локти, громыхал временем скамейка, голоса рвались и сообщаться в глухом гомоне толпы. И вот вдруг высокий женский смех остро рассек тяжелые покровы сумму, и сдержанный гул, словно пламень, бухнув из-под шапки черного дыма».

Началась забава. Молодые голоса перекликались, предлагая друг другу «купить зайца», называли друг друга то с крупным, то горбатым, то кривым. И уже те, что пришли последними, повернулись спиной к телу, и улыбки появились на их лицах. «Один за одним гости вставали со скамеек и расходились по углам, где было весело и тесно». А в углах уст мертвеца застыло горькое рассуждение: что наша жизнь? «Как блеск на небе, как черешневый цвет...» Уже о теле забыли. Женщины целовались с чужими мужчинами, а те занимали чужих женщин. В доме становилось все веселее, а на дворе начались веселые игрища. И даже старые принимали участие в забаве. «Помост двигнів в доме под весом молодых ног и скакало на скамье тело, тряся желтым лицом, на котором все еще играла загадочная улыбка смерти.

На груди тихо бряцавшие медные деньги, сброшенные добрыми душами на перевоз.

Под окнами грустно рыдали трембиты».