Иван V Алексеевич Романов – старший царь и великий государь всея Руси. Петр первый Супруги жили в добровольном заточении

Достаточно хорошо известно, что в самом начале своего официального правления Петр (впоследствии Великий), во-первых, был «младшим царем», поскольку делил трон со «старшим царем» - сводным братом Иоанном Алексеевичем, а во-вторых, оба царя фактически подчинялись правительнице Софье, которая и на троне, сделанном по специальному заказу, сидела выше них.
Правда, недолго.
Сидение на «нижнем троне» не интересовало Петра сначала ввиду его малолетства: десятилетнему мальчишке вовсе не улыбалось часами сидеть истуканом в парадных одеждах, символизируя непонятно что. Но когда друзья-собутыльники доходчиво объяснили ему, что «царь» - это вовсе не сплошная зеленая тоска, а невероятные возможности исполнять любые свои желания, правительницу Софью, заигравшуюся в неженские политические игры, быстро заточили в Новодевичий монастырь. А «старшего царя», брата Ивана…
Но вообще эту историю нужно рассказывать без купюр и неторопливо. Иначе будет непонятно, каким образом очередным русским царем стал не наизаконнейший наследник российского престола, а шустрый отпрыск Нарышкиной. Узурпатор и как оказалось впоследствии, изрядный лицемер и врун.

Когда в 1682 году довольно неожиданно для всех скончался царь Фёдор Алексеевич, не оставив и не назначив наследника, на престол по закону должен был сесть его младший родной брат, 15-летний Иван Алексеевич, как следующий по старшинству. Ничего из ряда выходящего в этом не было бы: примерно в таком возрасте становились царями практически все представители династии Романовых.
Но, как неожиданно выяснилось, Иван «с детства был болезненным и неспособным к управлению страной». Выяснили это, разумеется, Нарышкины, надо полагать, проведя добросовестное исследование физического и умственного состояния царственного отрока. Не могли не провести: душой теснились за Россию, боялись, что при недееспособном царе попадет она в загребущие боярские руки и… Ну, понятно, погибнет держава. Но есть способ ее спасти: объявить царем самого младшего сына покойного царя Алексея Михайловича от Натальи Кирилловны Нарышкиной, ее сделать регентшей и – Россия спасена.
Многим высокородным боярам такой вариант спасения державы активно не понравился прежде всего потому, что им не нравились сами Нарышкины – хваткие, не всегда отличавшие свое от чужого, пекущиеся исключительно о собственных интересах. Нашлось множество людей, готовых стать верными помощниками и поддержкой законному царю Ивану. Проблема заключалась только в одном: сам Иван проявлял невероятное равнодушие к возможности занять престол.
То есть впрямую он от него не отказывался. Готов был выполнять все, что полагалось делать помазаннику Божию, как то: восседать на троне в царском одеянии, пристойно держать скипетр и державу и делать вид, что слушает – бояр, послов и так далее. То есть царствовать он не отказывался. Но вот править – категорически не хотел. Его с детства привлекала исключительно церковь и все с нею связанное.
В Европе младший сын любого королевского дома, было у него такое желание или не было, почти автоматически становился высокопоставленным духовным лицом или даже уходил в монастырь. Прецедентов можно назвать массу. Но в России ничего подобного не происходило никогда: царей постригали в монахи лишь на смертном одре, перед самой кончиной. Так что Ивану оставалось только утешаться бесчисленными многочасовыми церковными службами, которые он выстаивал без малейшего намека на усталость.
Слабый и болезненный? Попробуйте выстоять обычную церковную службу, да не просто выстоять, а креститься, кланяться, говорить нужные слова в нужное время и отбивать земные поклоны в положенные моменты. Уверяю вас, занятие совсем не для немощных. Но ведь и Ивана таковым объявили именно тогда, когда реально возникла кандидатура Петра – живчика и здоровяка, потомка рода Нарышкиных, а не Милославских. До этого о младшем сыне Марии Милославской никто, в общем-то и не думал.
А теперь громко и прилюдно заявляли, что «Иван-де, головой скорбный от природы, к тому же склонен к заиканию, плохо видит и недомогает цингою». Ну, куда такого на трон? Нужды нет, что на Руси бывали и очень скорбные главой цари, и косноязычные, и совершенно слепые. Да, были, а более таких не надобно, посадить на трон Петра – и баста!
Как знать, возможно, все и произошло бы именно по такому сценарию, не вмешайся в события умная, властная и бешено честолюбивая царевна Софья. Она готова была стать опорой братцу Ивану, помогать ему управлять державой, освобождать от докучных текущих дел. Ей же в свою очередь готовы были помогать те бояре, которые ненавидели Нарышкиных. Ничем, кроме очередной кровавой неразберихи, такое закончиться не могло – ею и закончилось: стрельцы подняли бунт, ворвались в Кремль и покромсали на мелкие кусочки всех, кто их по той или иной причине не устраивал.
Больше всех пострадали, разумеется, Нарышкины, но остальные бояре насмерть перепугались народного гнева и придумали компромисс: посадить на трон сразу обоих наследников престола, а над ними – для помощи и пригляда – правительницу, царевну Софью. На тот момент это был единственный более или менее приемлемый выход. Хотя бы потому, что так считал любимец и ближайший советник Софьи князь Василий Голицын, кстати, один из умнейших людей своего времени.
Кстати, срочно созванный Собор из духовенства и всяких чинов людей Москвы, под давлением стрельцов, нашел двоевластие очень полезным, особенно на случай войны. На войне-то случается – убивают. Никого не смутило, что в случае военных действий армию не смог бы возглавить ни Иван, равнодушный к мирской суете, ни Пётр – по причине своего малолетства. Всем и без того было ясно, что армию, как всегда в последние годы, возглавит Голицын.
25 июня 1682 года Иван V Алексеевич и Пётр I Алексеевич венчались на царство в Успенском соборе Московского Кремля. Замечу, что «старший» царь («убогий и слабоумный») венчался подлинной шапкой Мономаха и большим нарядом, а для «младшего» были сделаны копии. То есть очевидно, что «старшего царя» воспринимали все-таки достаточно серьёзно, хотя бы на церемониальном уровне, а «Петрушку» использовали в качестве дублера – действительно, мало ли что…
Семь лет после этого царствование и Ивана, и Петра было чисто декоративным, фактически власть осуществлялась царевной Софьей Алексеевной, опиравшейся на клан Милославских и на своих фаворитов. Любопытная деталь: именно Софья сделала все возможное, чтобы свести Петра с Лефортом – известным авантюристом, пригретом еще ее братом Фёдором. Царевна надеялась, что Лефорт быстро споит и развратит мальчишку – наклонности у того были соответствующие, ну а там можно и несчастный случай устроить. Но Лефорт оказался хитрее и дальновиднее «многомудрой» Софьи: предпочел дружбу странного царского отрока благоволению царевны. Впрочем, мог и совмещать.
Когда царю Ивану пошел восемнадцатый год, Софья всерьез озаботилась вопросом его брака: женатый царь да еще с возможным наследником – это было уже серьезно. К тому же давало возможность обойтись и без физического устранения Петра: возможное рождение законного наследника от корня Милославских резко меняло ситуацию.
У греческого историка Феодози говорится, что брак Ивана был задуман князем Василием Голицыным, который, считая насильственные меры против Петра крайне опасными, советовал Софье:
«Царя Иоанна женить, и когда он сына получит, кой натурально имеет быть наследником отца своего, то не трудно сделаться может, что Петр принужден будет принять чин монашеский, а она, Софья, опять за малолетством сына Иоаннова, пребудет в том же достоинстве, которое она желает…».
Костомаров пишет уже осторожнее, но с характерной оговоркой:
«Есть предположение, что в этаком выборе царя Ивана Алексеевича было участие царевны Софии: это подтверждается, во-первых, тем, что София уже прежде относилась благосклонно к родителю Прасковьи, перед тем пожалованному званием боярина; во-вторых, тем, что, по слабоумию своему, царь Иван Алексеевич едва ли был способен без чужого влияния решиться на важный шаг в жизни».
Вряд ли умная царевна и еще более умный Голицын затеяли бы женить слабоумного, расслабленного, «головой скорбного» да еще и неспособного к супружеской жизни Ивана. Да и никто из бояр не поддержал бы их в этой затее. Значит, считали – и совершенно справедливо! – Ивана тихим и кротким юношей, нуждающемся в надежном поводыре – и только.
К тому же можно подумать, что нет людей абсолютно вменяемых, здоровых и даже умных, которые женятся исключительно под давлением близких, поскольку сами панически бояться этого шага. Иван не боялся – просто по своему обыкновению парил в облаках и о мирском задумывался мало. Но когда ему заявили, что нужно избрать себе супругу, потребовал, чтобы все было произведено по дедовским обычаям: смотрины первых красавиц и выбор из них будущей царицы.
Сравните с отношением к женитьбе нормального Петра: «Да жените, маменька, на ком хотите!» - бросил он на бегу и умчался доигрывать в очередную войнушку (или на очередную попойку). Кто из них вел себя взрослее и разумнее, как вы считаете?
Заодно сравним портреты Ивана и Петра. Они невероятно похожи физически. Те же большие темные глаза (только у Петра «с сумасшедшинкой», а у Ивана – кроткие), те же темные вьющиеся волосы, тот же красивой лепки рот (только у Петра сжатый нервной гримасой, а у Ивана – с чуть заметной улыбкой). Если спросить психиатра, кто из братьев скорбен головой, несомненно выбор падет на Петра, а не на его не менее красивого, но какого-то умиротворенного брата.
Но психиатров тогда не было, а если бы и были, то не было идиотов задавать им подобные вопросы. Поэтому в истории Пётр остался Великим, а Иван – дурачком, хотя лично я считаю и то, и другое, очень сильным преувеличением.
Выбранная Иваном девушка – Прасковья Салтыкова - считалась первой красавицей России: высокая, статная, пышнотелая цветущая брюнетка. Однако она не слишком понравилась Софье из-за неблагонадежности ее семьи (было у Салтыковых обыкновение время о времени ставить собственные интересы выше государственных и служить врагам). Да и сама избранница не очень стремилась стать царицей, хотя была на два года старше жениха (по тем временам – засиделась в девках). Софья попыталась было сыграть на этом и уговорить брата выбрать другую невесту, но тот со всей кротостью и мягкостью настоял на своем:
- Люба мне сия девица. А иной никакой не надобно и лучше вовсе не женюсь, уж не гневайтесь, сестрица любезная.
8 января 1684 года, накануне венчания, «…был у царя стол для бояр, боярынь, родственников отца и невесты. Иван с Прасковьей сидели за особым столом. Царский духовник, протопоп, благословив жениха и невесту, велели им поцеловаться, а бояре и боярыни поднялись с поздравлениями; после стола невеста отпущена домой, и гости разъехались.
… 9 января 1684 года, в среду, царь Иван провел все утро в соборах: отслужил молебен; на гробах державных предков отправил пение, приложился к святыням и просил у патриарха благословения на брачную жизнь.
Между тем кончились приготовления: уборка палат, свадебных столов, расставление яств и проч. и проч., и торжество началось с выполнением тех мельчайших обычаев, которые освящены были в глазах действующих лиц давностью лет и вековым употреблением…
…После венчания и свадебного стола именитые гости, проведя царя и царицу в опочивальню, уселись за стол, выжидая час боевой, когда дружка принесет весть, что у царя доброе совершилось».
«А на утро следующего дня, как велось это обыкновенно, царю и царице готовили мыльни разные, и ходил царь в мыльню, и по выходе из нее возлагали на него сорочку и порты, и платье иное, а прежнюю сорочку велено было сохранять постельничему. А как царица пошла в мыльню и с нею ближние жены, и осматривали её сорочку, а осмотря сорочку, показали сродственным женам немногим для того, что её девство в целости совершилось, и те сорочки, царскую и царицыну, и простыни, собрав вместе, сохраняли в тайное место».
Впоследствии многие историки и романисты «убедительно» доказывали, что детей царица Прасковья родила не от законного мужа, а от специально приставленного к ней Софьей спальника Василия Юшкова. Ведь первые пять лет брака Прасковья не беременела. Версия красивая, только спальника Юшкова к царице Прасковье приставил ее деверь, царь Пётр, причем после того, как она овдовела. Возможно, тогда Юшков и стал ее любовником – свечку никто не держал, царица Прасковья уже совершенно никого не интересовала, да и сама не стремилась привлекать к себе излишнее внимание.
Романистки последних лет договорились до того, что царственные супруги вообще жили, как брат и сестра, хотя почти каждую ночь почивали в одной постели, и что Иван даже в первую брачную ночь не смог выполнить супружеский долг. От неминуемого позора и монашеского клобука (следов-то лишения невинности не было бы) новобрачную спас… ну, разумеется, все тот же «младший царь» Пётр, бывший дружкой на свадьбе и сунувший любопытный нос в покои молодых, где Прасковья заливалась слезами от страха. Двенадцатилетний мальчишка быстро решил государственную проблему обычным способом, не потревожив ни сладкий сон новобрачного, ни других дружек, карауливших в сенях и коридорах, а на прощание подмигнул ошалевшей от переживаний молодой:
- Деверь невестке первый друг!
Воистину женской фантазии нет предела, особенно когда нужно добавить в заказанный текст побольше «клубнички», а ее в реальной истории, как назло, вообще нет. Не мог быть Пётр дружкой на свадьбе Ивана – по малолетству и обычной удаленности вместе с матерью от двора. Не мог незамеченным пробраться в опочивальню к новобрачным: существовал обычай охранять даже печные трубы над брачным покоем, к тому же все бдели, ожидая свершения таинства супружества. Но зато какая пикантная версия!
Да, существует процитированный выше документ, свидетельствующий о том, что новоиспеченная царица была непорочна и девственность потеряла с супругом в брачную ночь. Но кому интересны эти скучные мелочи – супружеские отношения? Вот любовник-деверь, на десять лет моложе своей мимолетной любовницы – это да! Жаль, что Прасковья не забеременела в ту же ночь – какой романчик можно было бы состряпать, какую интригу закрутить!
А между тем, появись у кого-нибудь тогда малейшие сомнения в законности происхождения царевен-Ивановных, не видать бы Анне Иоанновне российского трона, как своих ушей. Российская знать ее на пушечный выстрел бы к нему не подпустила, дочь спальника-то. Но, по-видимому, современники гораздо лучше историков были осведомлены о «брачных кондициях» царя Ивана. Или у них фантазия была менее бурной, нежели у потомков.
Хотя тут я не права: с фантазией там тоже все было хорошо: про того же Петра шептались, что он прижит Натальей Кирилловной от какого-то добра молодца, а не от законного супруга. Но дело в том, что и это было нереально: теремная жизнь не позволяла сохранить в тайне абсолютно ничего: дворня спала в коридорах, под дверями, под лестницами, иногда – в самой государевой спальне, прямо на лавке или просто на полу. Как ни тщилась царевна Софья уберечь от посторонних глаз свою любовную связь с Василием Голицыным – об этом знала последняя судомойка в Кремле. А уж чтобы мужняя жена, царица имела грех с кем-то… да уже на следующий день стала бы черницей в дальнем монастыре. За одно подозрение карали не менее строго, а уж за факт…
Так что оставим романтические истории романистам. В браке, в особом тереме в Кремле, Прасковья и Иван прожили двенадцать лет в полном согласии и пришедшей со временем взаимной любви, произведя на свет пятерых детей – увы, только дочерей, к неописуемому огорчению Софьи и всех Милославских. Уж лучше бы Прасковья оказалась неплодной – можно было бы постричь ее в монахини и найти Ивану другую супругу. Но Иван без памяти любил дочек, и когда две из них скончались в младенчестве, воспринял это, как настоящую трагедию.
Царица вместе с державным супругом не пропускала ни одной службы, посещала монастыри, делала вклады, участвовала в крестных ходах, раздавала милостыню нищей братии и колодникам. Делами царица не занималась - только своим «женским» делом, пересматривала полотна, скатерти и другие вещи, доставляемые из слобод, работавших на дворец; заведовала рукоделиями своих мастериц в светлицах, где производились всякие работы, даже шились куклы царским детям. Нередко и сама царица вышивала золотом и шелками в церкви и монастыре, изготовляла некоторые предметы из платья себе, государю и детям: ожерелья, воротники, сорочки, полотенца.
Но главною и неизменною задачей жизни царицы была молитва и милостыня во всех видах и формах, по правилу того времени: «церковников и нищих и маломожных, бедных, скорбных и странных пришельцев призывай в дом свой и по силе накорми, напой и согрей». Царица подавала щедрую милостыню на монастыри и церкви во время своих богомольных выходов. Церковное поминовение усопших царственных родственников сопровождалось кормлением духовного чина и нищих; последние собирались к царским хоромам во все поминальные дни.
То есть царица вела практически такой же образ жизни, как и царь. И никто при этом не называл ее расслабленной и слабоумной. Наоборот, до небес превозносили ее благочестие и благонравие. Ну, и где логика? Хотя Прасковья Федоровна чаще общалась с «простым народом»: кроме нищих, множество бедных женщин обращались к царице с челобитными о своих нуждах, подавая их в праздники или именины которого-нибудь из членов царской семьи. Во дворце жило много девочек-сирот, которые принимались по просьбе верховных боярынь или по желанию самой царицы. Тоже юродивая?
Жила царица с мужем, по обычаю, в разных покоях порознь.
«И на праздники господские, и в воскресные дни, и в посты, царь и царица опочивают в покоях порознь; а когда случится быти опочивать им вместе, и в то время царь посылает по царицу, велит быть к себе спать или сам к ней похочет быть. А которую ночь опочивают вместе, и на утро ходят в мыльню порознь и ко кресту не приходят, понеже поставлено то в нечистоту и в грех...»
На редкость была дружная и благочестивая чета, которая даже в то время выделялась своей набожностью и ревностным исполнением всех обрядов. На сумасшествие это, воля ваша, никак не походит.
Единственной «странностью» Ивана было то, что он совершенно не интересовался суетными мирскими делами, не вникал в дела государственные, не поддерживал ни одну из существовавших боярских группировок. Ему были интересны две вещи: церковь и семья, причем он с одинаковым благоговением относился и к той, и к другой. А уж конфликты, тем более открытые стычки он на дух не переносил. В 1689 году, когда царевна Софья вновь пыталась подбить стрельцов на бунт, используя имя Ивана Алексеевича как знамя борьбы против партии Петра, Иван отписал любезной сестрице, чтобы она оставила его в покое, ибо он «ни в чем с любезным братом ссориться не будет».
Значит, в то время никто не считал «старшего царя» расслабленным и слабоумным. Иначе Софье в голову бы не пришло апеллировать к имени младшего брата, чтобы с его помощью вдохновить стрельцов расправиться с Нарышкиными.
Когда же пришло время самостоятельного правления Петра I, его старший брат по-прежнему держался в стороне и «пребывал в непрестанной молитве и твердом посте».
Ну, слабоумный, что него взять? Ни заговоров не устраивает, ни трона из-под брата не норовит выдернуть. Юродивый, прости Господи.
Так эта версия вошла в историю и заняла в ней прочнейшее положение: не правил Иван Алексеевич потому, что не мог этого делать по скудоумию своему и общей расслабленности. То, что он просто не хотел править, в мозги современников не укладывалось, а потомки не слишком утруждали себя размышлениями. Хотя Иван Алексеевич ровно ничем не отличался от сына Ивана Грозного – царя Федора Иоанновича – про которого родной отец в сердцах говорил:
- Постник, да молчальник, быть ему монахом, а не царем!
А Федор был царем – при мудрой жене Ирине и не менее мудром шурине Борисе Годунове, мягко отказываясь вникать в неинтересные ему государственные дела. Что ж, о нем пьесы пишут, которые до сих пор играют, а про царя Иоанна Алексеевича никто даже малюсенькой книжки не написал. Слабоумный же…
Ох, как все это облегчало переход власти в руки стремительно мужающего Петра! Мужающего, но отнюдь не мудреющего. Которого, кстати, я вообще бы поостереглась называть нормальным: он был, мягко говоря, с придурью, а если жестче – то припадочным и нетерпеливым садистом. Если это считать нормой… извините.
Кстати о Петре. Зачем уже после заточения Софьи в монастырь ему понадобилось писать «слабоумному братцу» пространное письмо с прямой просьбой о содействии?
«А теперь, государь братец, настоит время нашим обоим особам Богом врученное нам царствие править самим, понеже пришли есми в меру возраста своего, а третьему зазорному лицу, сестре нашей, с нашими двумя мужескими особами в титлах и в расправе дел быти не изволяем; на то б и твоя, государя моего брата, воля склонилася, потому что учала она в дела вступать и в титла писаться собою без нашего изволения; к тому же ещё и царским венцом, для конечной нашей обиды, хотела венчаться. Срамно, государь, при нашем совершенном возрасте, тому зазорному лицу государством владеть мимо нас! Тебе же, государю брату, объявляю и прошу: позволь, государь, мне отеческим своим изволением, для лучшие пользы нашей и для народного успокоения, не обсылаясь к тебе, государю, учинить по приказам правдивых судей, а неприличных переменить, чтоб тем государство наше успокоить и обрадовать вскоре. А как, государь братец, случимся вместе, и тогда поставим все на мере; а я тебя, государя брата, яко отца, почитать готов».
Как отца почитать готов… Естественно, в тот момент для Петра поддержка брата была нужна, как воздух: «старший» ведь царь. А ну как «не восхощет» поддержать жесткие меры царя «младшего» - и что тогда? Дума-то боярская, несомненно встала бы на сторону Ивана Алексеевича, он был свой, «правильный», не чета «кукуйскому чертушке».
Расслабленного, слабоумного… Да полноте! Таким - «от природы головой скорбен» – он стал уже позже, в угодливо-льстивых воспоминаниях «современников», стремящихся подольститься к новому владыке. Ведь до смерти старшего брата Пётр особо-то и не чудил – побаивался, что его, фактического дублера, почти узурпатора хорошо если только в монастырь заточат.
Иван Алексеевич прожил дольше всех отпрысков мужского пола царицы Марии Милославской, которых, кстати, никто не считал «расслабленными». Он скоропостижно скончался (по-видимому, от инфаркта) на тридцатом году жизни в начале 1696 года в Москве и был погребен в Архангельском соборе Московского Кремля.
За два года до этого тоже скоропостижно скончалась на сорок третьем году жизни вдовствующая царица Наталья Кирилловна, ничем никогда не болевшая, даже пресловутой «цингой».
Пётр Алексеевич, наконец, стал самодержцем.
После смерти мужа вдова вместе с тремя оставшимися в живых дочерьми поселилась в загородной царской резиденции Алексея Михайловича в селе Измайлове. Должность дворецкого, по-видимому, исполнял её родной брат Василий Федорович Салтыков, приставленный к ней Петром в 1690 году. В документах XVIII века вдовствующую царицу продолжают именовать «Ее величество государыня царица Прасковея Федоровна».
Но тридцать лет ее вдовьей жизни при «царе-реформаторе» - это тема для отдельного рассказа: слишком туго она переплетена с историей России, хотя Прасковья Федоровна, последняя русская царица, и держалась всегда в тени.
А к ее покойному супругу все крепче прилепляется определение «расслабленный и главою скорбный». Ибо должна была Россия осознать, какое великое счастье выпало на ее долю: вместо «юродивого» на трон взошел…
Некоторые, правда, говорили – Антихрист. Но мало ли что и о ком говорят…

– Взять под стражу и совершить, как сказано…

Взяли. Повели. За церковным двором посадили отца и сына на телегу, на рогожи, сзади прыгнули пристав и драгун. Возчик, в рваном армяке, в лаптях, закрутил вожжами, и плохая лошаденка потащила шагом телегу из лавры в поле. Была ночь, звезды затягивало сыростью.

Троицкий поход окончился. Так же, как и семь лет назад, в лавре пересидели Москву. Бояре с патриархом и Натальей Кирилловной, подумав, написали от имени Петра царю Ивану:

«…А теперь, государь братец, настает время нашим обоим особам богом врученное нам царство править самим, понеже есьми пришли в меру возраста своего, а третьему зазорному лицу, сестре нашей, с нашими двумя мужскими особами в титлах и расправе дел быти не изволяем…»

Софью без особого шума ночью перевезли из Кремля в Новодевичий монастырь. Шакловитому, Чермному и Обросиму Петрову отрубили головы, остальных воров били кнутом на площади, на посаде, отрезали им языки, сослали в Сибирь навечно. Поп Медведев и Никита Гладкий позднее были схвачены дорогобужским воеводой. Их страшно пытали и обезглавили.

Жалованы были награды – землицей и деньгами: боярам по триста рублей, окольничим по двести семьдесят, думным дворянам по двести пятьдесят. Стольникам, кои прибыли с Петром в лавру, – деньгами по тридцать семь рублей, кои прибыли вслед – по тридцать два рубля, прибывшим до 10 августа – по тридцать рублей, а прибывшим по 20 августа – по двадцать семь рублей. Городовым дворянам жаловано в том же порядке по восемнадцать, по семнадцать и по шестнадцать рублей. Всем рядовым стрельцам за верность – по одному рублю без землицы.

Перед возвращением в Москву бояре разобрали между собой приказы: первый и важнейший – Посольский – отдан был Льву Кирилловичу, но уже без титла оберегателя. По миновании военной и прочей надобности совсем бы можно было отказаться от Бориса Алексеевича Голицына, – патриарх и Наталья Кирилловна простить ему не могли многое, а в особенности то, что спас Василия Васильевича от кнута и плахи, но бояре сочли неприличным лишать чести такой высокий род: «Пойдем на это, – скоро и из-под нас приказы вышибут, – купчишки, дьяки безродные, иноземцы да подлые всякие люди, гляди, к царю Петру так и лезут за добычей, за местами…» Борису Алексеевичу дали для кормления и чести приказ Казанского дворца. Узнав о сем, он плюнул, напился в тот день, кричал: «Черт с ними, а мне на свое хватит», – и пьяный ускакал в подмосковную вотчину – отсыпаться…

Новые министры, – так начали называть их тогда иноземцы, – выбили из приказов одних дьяков с подьячими и посадили других и стали думать и править по прежнему обычаю. Перемен особенных не случилось. Только в кремлевском дворце ходил в черных соболях, властно хлопал дверями, щепотно стучал каблуками Лев Кириллович вместо Ивана Милославского…

Это были люди старые, известные, – кроме разорения, лихоимства и беспорядка и ждать от них было нечего. В Москве и на Кукуе – купцы всех сотен, откупщики, торговый и ремесленный люд на посадах, иноземные гости, капитаны кораблей – голландские, ганноверские, английские – с великим нетерпением ждали новых порядков и новых людей. Про Петра ходили разные слухи, и многие полагали на него всю надежду. Россия – золотое дно – лежала под вековой тиной… Если не новый царь поднимет жизнь, так кто же?

Петр не торопился в Москву. Из лавры с войском вышел походом в Александровскую слободу, где еще стояли гнилые срубы страшного дворца царя Ивана Четвертого. Здесь генерал Зоммер устроил примерное сражение. Длилось оно целую неделю, покуда хватило пороху. И здесь же окончилась служба Зоммера, – упал, бедняга, с лошади и покалечился.

В октябре Петр пошел с одними потешными полками в Москву. Верст за десять, в селе Алексеевском, встретили его большие толпы народа. Держали иконы, хоругви, караваи на блюдах. По сторонам дороги валялись бревна и плахи с воткнутыми топорами, и на сырой земле лежали, шеями на бревнах, стрельцы, – выборные, – из тех полков, кои не были в Троице… Но голов не рубил молодой царь, не гневался, хотя и не был приветлив.

Глава пятая

Лефорт становился большим человеком. Иноземцы, живущие на Кукуе и приезжие по торговым делам из Архангельска и Вологды, отзывались о нем с большим уважением. Приказчики амстердамских и лондонских торговых домов писали о нем туда и советовали: случится какое дело, посылать ему небольшие подарки, – лучше всего доброго вина. Когда он за троицкий поход жалован был званием генерала, кукуйцы, сложившись, поднесли ему шпагу. Проходя мимо его дома, многозначительно подмигивали друг другу, говоря: «О да…» Дом его был теперь тесен – так много людей хотело пожать ему руку, перекинуться словечком, просто напомнить о себе. Несмотря на позднюю осень, начались торопливые работы по надстройке и расширению дома – ставили каменное крыльцо с боковыми подъездами, украшали колоннами и лепными мужиками лицевую сторону. На месте двора, где прежде был фонтан, копали озеро для водяных и огненных потех. По сторонам строили кордегардии для мушкетеров.

По своей воле, может быть, Лефорт и не решился бы на такие затраты, но этого хотел молодой царь. За время троицкого сидения Лефорт стал нужен Петру, как умная мать ребенку: Лефорт с полуслова понимал его желания, стерег от опасностей, учил видеть выгоды и невыгоды и, казалось, сам горячо его полюбил, постоянно был подле царя не затем, чтобы просить, как бояре, уныло стукая челом в ноги, деревенек и людишек, а для общего им обоим дела и общих потех. Нарядный, болтливый, добродушный, как утреннее солнце в окошке, он появлялся – с поклонами, улыбочками – у Петра в опочивальне, – и так весельем, радостными заботами, счастливыми ожиданиями – начинался день. Петр любил в Лефорте свои сладкие думы о заморских землях, прекрасных городах и гаванях с кораблями и отважными капитанами, пропахшими табаком и ромом, – все, что с детства мерещилось ему на картинках и печатных листах, привозимых из-за границы. Даже запах от платья Лефорта был не русский, иной, весьма приятный…

Петр хотел, чтобы дом его любимца стал островком этой манящей иноземщины, – для царского веселья украшался Лефортов дворец. Денег, сколько можно было вытянуть у матери и Льва Кирилловича, не жалелось. Теперь, когда в Москве, наверху, сидели свои, Петр без оглядки кинулся к удовольствиям. Страсти его прорвало, и тут в особенности понадобился Лефорт: без него хотелось и не зналось… А что могли присоветовать свои, русские? – ну, соколиную охоту или слепых мужиков – тянуть Лазаря… Тьфу! Лефорт с полуслова понимал его желания. Был, он как лист хмеля в темном пиве Петровых страстей.

Одновременно возобновились работы над стольным градом Прешпургом, – крепостцу готовили для весенних воинских потех. Полки обшивали новым платьем: преображенцев в зеленые кафтаны, семеновцев в лазоревые, Бутырский полк Гордона – в красные. Вся осень прошла в пирах и танцах. Иноземные купцы и промышленники между забавами во дворце Лефорта гнули свою линию…

Вновь построенный танцзал был еще сырой, от жара двух огромных очагов потели высокие полукруглые окна, и напротив их на глухой стене – зеркала в виде окон. Свеже натерт воском пол из дубовых кирпичей. Свечи в стенных с зерцалом трехсвечниках зажжены, хотя только еще начинались сумерки. Падал мягкий снежок. Во двор между запорошенными кучами глины и щепок въезжали сани, – голландские – в виде лебедя, расписанные чернью с золотом, русские – длинные, ящиком – с наваленными подушками и медвежьими шкурами, тяжелые кожаные возки – шестерней цугом, и простые извозчичьи сани, где, задрав коленки, смеясь, сидел какой-нибудь иноземец, нанявший мужика за две копейки с Лубянки до Кукуя.

Миновали позор. На митрополичье крыльцо Василий Васильевич взбежал бегом. Но навстречу важно из двери вышел неведомый дьяк, одетый худо, указательным пальцем остановил Василия Васильевича и, развернув грамоту, читал ее громко, медленно, - бил в темя каждым словом:

- «…за все его вышеупомянутые вины великие государи Петр Алексеевич и Иван Алексеевич указали лишить тебя, князя Василия Голицына, чести и боярства и послать тебя с женой и детями на вечную ссылку в Каргополь. А поместья твои, вотчины и дворы московские и животы отписать на себя, великих государей. А людей твоих, кабальных и крепостных, опричь крестьян и крестьянских детей, - отпустить на волю…»

Окончив долгое чтение, дьяк свернул грамоту и указал приставу на Василия Васильевича, - тот едва стоял, без шапки, Алексей держал его под руку…

Взять под стражу и совершить, как сказано…

23

Жалованы были награды - землицей и деньгами: боярам по триста рублей, окольничим по двести семьдесят, думным дворянам по двести пятьдесят. Стольникам, кои прибыли с Петром в лавру, - деньгами по тридцать семь рублей, кои прибыли вслед - по тридцать два рубля, прибывшим до 10 августа - по тридцать рублей, а прибывшим по 20 августа - по двадцать семь рублей. Городовым дворянам жаловано в том же порядке по восемнадцать, по семнадцать и по шестнадцать рублей. Всем рядовым стрельцам за верность - по одному рублю без землицы.

Перед возвращением в Москву бояре разобрали между собой приказы: первый и важнейший - Посольский - отдан был Льву Кирилловичу, но уже без титла сберегателя. По миновании военной и прочей надобности совсем бы можно было отказаться от Бориса Алексеевича Голицына, - патриарх и Наталья Кирилловна простить ему не могли многое, а в особенности то, что спас Василия Васильевича от кнута и плахи, но бояре сочли неприличным лишать чести такой высокий род: «Пойдем на это, - скоро и из-под нас приказы вышибут, - купчишки, дьяки безродные, иноземцы да подлые всякие люди, гляди, к царю Петру так и лезут за добычей, за местами…» Борису Алексеевичу дали для кормления и чести приказ Казанского дворца. Узнав о сем, он плюнул, напился в тот день, кричал: «Черт с ними, а мне на свое хватит», - и пьяный ускакал в подмосковную вотчину - отсыпаться…

Новые министры, - так начали называть их тогда иноземцы, - выбили из приказов одних дьяков с подьячими и посадили других и стали думать и править по прежнему обычаю. Перемен особенных не случилось. Только в кремлевском дворце ходил в черных соболях, властно хлопал дверями, щепотно стучал каблуками Лев Кириллович вместо Ивана Милославского…

Это были люди старые, известные, - кроме разорения, лихоимства и беспорядка и ждать от них было нечего. В Москве и на Кукуе - купцы всех сотен, откупщики, торговый и ремесленный люд на посадах, иноземные гости, капитаны кораблей - голландские, ганноверские, английские - с великим нетерпением ждали новых порядков и новых людей. Про Петра ходили разные слухи, и многие полагали на него всю надежду. Россия - золотое дно - лежала под вековой тиной… Если не новый царь поднимет жизнь, так кто же?

Петр не торопился в Москву. Из лавры с войском вышел походом в Александровскую слободу, где еще стояли гнилые срубы страшного дворца царя Ивана Четвертого. Здесь генерал Зоммер устроил примерное сражение. Длилось оно целую неделю, покуда хватило пороху. И здесь же окончилась служба Зоммера, - упал, бедняга, с лошади и покалечился.

В октябре Петр пошел с одними потешными полками в Москву. Верст за десять, в селе Алексеевском, встретили его большие толпы народа. Держали иконы, хоругви, караваи на блюдах. По сторонам дороги валялись бревна и плахи с воткнутыми топорами, и на сырой земле лежали, шеями на бревнах, стрельцы, - выборные, из тех полков, кои не были в Троице… Но голов не рубил молодой царь, не гневался, хотя и не был приветлив.

Глава пятая

1

Лефорт становился большим человеком. Иноземцы, живущие на Кукуе и приезжие по торговым делам из Архангельска и Вологды, отзывались о нем с большим уважением. Приказчики амстердамских и лондонских торговых домов писали о нем туда и советовали: случится какое дело, посылать ему небольшие подарки, - лучше всего доброго вина. Когда он за троицкий поход жалован был званием генерала, кукуйцы, сложившись, поднесли ему шпагу. Проходя мимо его дома, многозначительно подмигивали друг другу, говоря: «О, да…» Дом его был теперь тесен - так много людей хотело пожать ему руку, перекинуться словечком, просто напомнить о себе. Несмотря на позднюю осень, начались торопливые работы по надстройке и расширению дома - ставили каменное крыльцо с боковыми подъездами, украшали колоннами и лепными мужиками лицевую сторону. На месте двора, где прежде был фонтан, копали озеро для водяных и огненных потех. По сторонам строили кордегардии для мушкетеров.