В шукшин я пришел дать вам волю. «Я пришёл дать вам волю»

24 апреля 1671 года был схвачен Степан Разин — предводитель народного восстания 1670-1671 гг. Царские воеводы отвезли казака в столицу, где пленника жестоко пытали и в конце концов казнили. О благих намерениях народного героя и о его мужестве перед лицом смерти Василий Шукшин написал роман «Я пришёл дать вам волю»: с точки зрения классика, Разин — поборник справедливости и защитник русского народа. АиФ.ru публикует фрагмент из книги (издательство «АСТ», 2009).

И загудели опять все сорок сороков московских. Разина ввозили в Москву. Триста пеших стрельцов с распущенными знамёнами шествовали впереди. Затем ехал Степан на большой телеге с виселицей. Под этой-то виселицей, с перекладины которой свисала петля, был распят грозный атаман — руки, ноги и шея его были прикованы цепями к столбам и к перекладине виселицы. Одет он был в лохмотья, без сапог, в белых чулках. За телегой, прикованный к ней за шею тоже цепью, шёл Фрол Разин.

Телегу везли три одномастных (вороных) коня. За телегой, чуть поодаль, ехали верхами донские казаки во главе с Корнеем и Михайлой Самарениным. Заключали небывалое шествие тоже стрельцы с ружьями, дулами книзу. Степан не смотрел по сторонам. Он как будто думал одну какую-то большую думу, и она так занимала его, что не было ни желания, ни времени видеть, что творится вокруг.

Писатель, режиссёр и актёр Василий Шукшин. 1973 год. Фото: РИА Новости

Так ввезли их в Кремль и провели в Земский приказ. И сразу приступили к допросу. Царь не велел мешкать.

Ну? — мрачно и торжественно молвил думный дьяк. — Рассказывай… Вор, душегубец. Как всё затевал?.. С кем сговаривался?

Пиши, — сказал Степан. — Возьми большой лист и пиши.

Чего писать? — изготовился дьяк.

Три буквы. Великие. И неси их скорей великому князю всея-всея.

Не гневи их, братка! — взмолился Фрол. — К чему ты?

Что ты! — притворно изумился Степан. — Мы же у царя!.. А с царями надо разговаривать кратко. А то они гневаются. Я знаю.

Братьев свели в подвал. За первого принялись за Степана. Подняли на дыбу: связали за спиной руки и свободным концом ремня подтянули к потолку. Ноги тоже связали, между ног просунули бревно, один конец которого закрепили. На другой, свободный, приподнятый над полом, сел один из палачей — тело вытянулось, руки вывернулись из суставов, мускулы на спине напряглись, вздулись.

Кнутовой мастер взял своё орудие, отошёл назад, замахнул кнут обеими руками над головой за себя, подбежал, вскрикнул и резко, с вывертом опустил смолёный кнут на спину. Удар лёг вдоль спины бурым рубцом, который стал напухать и сочиться кровью. Судорога прошла по телу Степана. Палач опять отошёл несколько назад, опять подскочил и вскрикнул — и второй удар рассёк кожу рядом с первым. Получилось, будто вырезали ремень из спины.

Мастер знал своё дело. Третий, четвёртый, пятый удар… Степан молчал. Уже кровь ручейками лилась со спины. Сыромятный конец ремня размяк от крови, перестал рассекать кожу. Палач сменил кнут.

Будешь говорить? — спрашивал дьяк после каждого удара.

Степан молчал.

Шестой, седьмой, восьмой, девятый — свистящие, влипающие, страшные удары. Упорство Степана раззадорило палача. Умелец он был известный и тут озлобился. Он сменил и второй кнут.

Фрол находился в том же подвале, в углу. Он не смотрел на брата. Слышал удары кнута, всякий раз вздрагивал и крестился. Но он не услышал, чтобы Степан издал хоть один звук. Двадцать ударов насчитал подручный палача, сидевший на бревне.

Фрагмент картины Бориса Кустодиева «Степан Разин». 1918 год.

Степан был в забытьи, уронив голову на грудь. На спине не было живого места. Его сняли, окатили водой. Он глубоко вздохнул. Подняли Фрола.

После трёх - четырёх ударов Фрол громко застонал.

Терпи, брат, — серьёзно, с тревогой сказал Степан. — Мы славно погуляли — надо потерпеть. Кнут не Архангел, душу не вынет. Думай, что — не больно. Больно, а ты думай: «А мне не больно». Что это? — как блоха укусила, ей-богу! Они бить-то не умеют.

После двенадцати ударов Фрол потерял сознание. Его сняли, бросили на солому, окатили тоже водой. Стали нажигать в жаровнях уголья. Нажгли, связали Степану руки спереди теперь, просунули сквозь ноги и руки бревно, рассыпали горячие уголья на железный лист и положили на них Степана спиной.

О-о!.. — воскликнул он. — От эт достаёт! А ну-ка, присядь-ка на бревно-то — чтоб до костей дошло… Так! Давненько в бане не был — кости прогреть. О-о… так! Ах, сукины дети, — умеют, правда…

Где золото зарыл? С кем списывался? — вопрошал дьяк. — Где письма? Откуда писали?..

Погоди, дьяче, дай погреюсь в охотку! Ах, в гробину вас!.. В три господа бога мать, не знал вперёд такой бани — погрел бы кой-кого… Славная баня!

Ничего не дала и эта пытка.

Отрывок из романа Василия Шукшина «Я пришёл дать вам волю»

Василий Шукшин

Стенька Разин

Его звали – Васека. Васека имел: двадцать четыре года от роду, один восемьдесят пять рост, большой утиный нос… и невозможный характер. Он был очень странный парень – Васека.

Кем он только не работал после армии! Пастухом, плотником, прицепщиком, кочегаром на кирпичном заводе. Одно время сопровождал туристов по окрестным горам. Нигде не нравилось. Поработав месяц-другой на новом месте, Васека приходил в контору и брал расчет.

– Непонятный ты все-таки человек, Васека. Почему ты так живешь? – интересовались в конторе.

Васека, глядя куда-то выше конторщиков, пояснял кратко:

– Потому что я талантливый.

Конторщики, люди вежливые, отворачивались, пряча улыбки. А Васека, небрежно сунув деньги в карман (он презирал деньги), уходил. И шагал по переулку с независимым видом.

– Опять? – спрашивали его.

– Что «опять»?

– Уволился?

– Так точно! – Васека козырял по-военному – Еще вопросы будут?

– Куклы пошел делать? Хэх…

На эту тему – о куклах – Васека ни с кем не разговаривал.

Дома Васека отдавал деньги матери и говорил:

– Господи!.. Ну что мне с тобой делать, верста коломенская? Журавь ты такой! А?

Васека пожимал плечами: он сам пока не знал, что теперь делать – куда пойти еще работать.

Проходила неделя-другая, и дело отыскивалось.

– Поедешь на бухгалтера учиться?

– Только… это очень серьезно!

– К чему эти возгласы?

«Дебет… Кредит… Приход… Расход… Заход… Обход… – И деньги! деньга! деньги!..»

Васека продержался четыре дня. Потом встал и ушел прямо с урока.

– Смехота, – сказал он. Он решительно ничего не понял в блестящей науке хозяйственного учета.

Последнее время Васека работал молотобойцем. И тут, помахав недели две тяжелой кувалдой, Васека аккуратно положил ее на верстак и заявил кузнецу:

– Почему?

– Души нету в работе.

– Трепло, – сказал кузнец. – Выйди отсюда.

Васека с изумлением посмотрел на старика кузнеца.

– Почему ты сразу переходишь на личности?

– Балаболка, если не трепло. Что ты понимаешь в железе? «Души нету»… Даже злость берет.

– А что тут понимать-то? Этих подков я тебе без всякого понимания накую сколько хочешь.

– Может, попробуешь?

Васека накалил кусок железа, довольно ловко выковал подкову, остудил в воде и подал старику.

Кузнец легко, как свинцовую, смял ее в руках и выбросил из кузницы.

– Иди корову подкуй такой подковой.

Васека взял подкову, сделанную стариком, попробовал тоже погнуть ее – не тут-то было.

– Ничего.

Васека остался в кузнице.

– Ты, Васека, парень – ничего, но болтун, – сказал ему кузнец. – Чего ты, например, всем говоришь, что ты талантливый?

– Это верно: я очень талантливый.

– А где твоя работа сделанная?

– Я ее никому, конечно, не показываю.

– Почему?

– Они не понимают. Один Захарыч понимает.

На другой день Васека принес в кузницу какую-то штукенцию с кулак величиной, завернутую в тряпку.

Кузнец развернул тряпку… и положил на огромную ладонь человечка, вырезанного из дерева. Человечек сидел на бревне, опершись руками на колени. Голову опустил на руки; лица не видно. На спине человечка, под ситцевой рубахой – синей, с белыми горошинами – торчат острые лопатки. Худой, руки черные, волосы лохматые, с подпалинами. Рубаха тоже прожжена в нескольких местах. Шея тонкая и жилистая.

Кузнец долго разглядывал его.

– Смолокур, – сказал он.

– Ага. – Васека глотнул пересохшим горлом.

– Таких нету теперь.

– Я знаю.

– А я помню таких. Это что он?.. Думает, что ли?

– Песню поет.

– Помню таких, – еще раз сказал кузнец. – А ты-то откуда их знаешь?

– Рассказывали.

Кузнец вернул Васеке смолокура.

– Похожий.

– Это что! – воскликнул Васека, заворачивая смолокура в тряпку. – У меня разве такие есть!

– Все смолокуры?

– Почему?.. Есть солдат, артистка одна есть, тройка… еще солдат, раненый. А сейчас я Стеньку Разина вырезаю.

– А у кого ты учился?

– А сам… ни у кого.

– А откуда ты про людей знаешь? Про артистку, например…

– Я все про людей знаю. – Васека гордо посмотрел сверху на старика. – Они все ужасно простые.

– Вон как! – воскликнул кузнец и засмеялся.

– Скоро Стеньку сделаю… поглядишь.

– Смеются над тобой люди.

– Это ничего. – Васека высморкался в платок. – На самом деле они меня любят. И я их тоже люблю.

Кузнец опять рассмеялся.

– Ну и дурень ты, Васека! Сам про себя говорит, что его любят! Кто же так делает?

– Совестно небось так говорить.

– Почему совестно? Я же их тоже люблю. Я даже их больше люблю.

– А какую он песню поет? – без всякого перехода спросил кузнец.

– Смолокур-то? Про Ермака Тимофеича.

– А артистку ты где видел?

– В кинофильме. – Васека прихватил щипцами уголек из горна, прикурил. – Я женщин люблю. Красивых, конечно.

– А они тебя?

Васека слегка покраснел.

– Тут я затрудняюсь тебе сказать.

– Хэ!.. – Кузнец стал к наковальне. – Чудной ты парень, Васека! Но разговаривать с тобой интересно. Ты скажи мне: какая тебе польза, что ты смолокура этого вырезал? Это ж все-таки кукла.

Васека ничего не сказал на это. Взял молот и тоже стал к наковальне.

– Не можешь ответить?

– Не хочу. Я нервничаю, когда так говорят, – ответил Васека.

…С работы Васека шагал всегда быстро. Размахивал руками -длинный, нескладный. Он совсем не уставал в кузнице. Шагал и в ногу – на манер марша – подпевал:

Пусть говорят, что я ведра починяю,
Эх, пусть говорят, что я дорого беру!
Две копейки – донышко,
Три копейки – бок…

– Здравствуй, Васека! – приветствовали его.

– Здорово, – отвечал Васека.

Дома он наскоро ужинал, уходил в горницу и не выходил оттуда до утра: вырезал Стеньку Разина.

О Стеньке ему много рассказывал Вадим Захарович, учитель-пенсионер, живший по соседству. Захарыч, как его называл Васека, был добрейшей души человек. Это он первый сказал, что Васека талантливый. Он приходил к Васеке каждый вечер и рассказывал русскую историю. Захарыч был одинок, тосковал без работы. Последнее время начал попивать. Васека глубоко уважал старика. До поздней ноченьки сиживал он на лавке, поджав под себя ноги, не шевелился – слушал про Стеньку.

– … Мужик он был крепкий, широкий в плечах, легкий на ногу… чуточку рябоватый. Одевался так же, как все казаки. Не любил он, знаешь, разную там парчу… и прочее. Это ж был человек! Как развернется, как глянет исподлобья – травы никли. А справедливый был!.. Раз попали они так, что жрать в войске нечего. Варили конину. Ну и конины не всем хватало. И увидел Стенька: один казак совсем уж отощал, сидит у костра, бедный, голову свесил: дошел окончательно. Стенька толкнул его – подает свой кусок мяса. «На, – говорит, – ешь». Тот видит, что атаман сам почернел от голода. «Ешь сам, батька. Тебе нужнее». – «Бери!» – «Нет». Тогда Стенька как выхватил саблю – она аж свистнула в воздухе: «В три господа душу мать!.. Я кому сказал: бери!» Казак съел мясо. А?.. Милый ты, милый человек… душа у тебя была.

Васека, с повлажневшими глазами, слушал.

– А княжну-то он как! – тихонько, шепотом, восклицал он. – В Волгу взял и кинул…

– Княжну!.. – Захарыч, тщедушненький старичок с маленькой сухой головой, кричал: – Да он этих бояр толстопузых вот так покидывал! Он их как хотел делал! Понял? Сарынь на кичку! И все.

… Работа над Стенькой Разиным подвигалась туго. Васека аж с лица осунулся. Не спал ночами. Когда «делалось», он часами не разгибался над верстаком – строгал и строгал… швыркал носом и приговаривал тихонько:

– Сарынь на кичку.

Спину ломило. В глазах начинало двоиться. Васека бросал нож и прыгал по горнице на одной ноге и негромко смеялся.

А когда «не делалось», Васека сидел неподвижно у раскрытого окна, закинув сцепленные руки за голову. Сидел час, два – смотрел на звезды и думал про Стеньку.

Приходил Захарыч, спрашивал:

– Василий Егорыч дома?

– Иди, Захарыч! – кричал Васека. Накрывал работу тряпкой и встречал старика.

– Здоровеньки булы! – Так здоровался Захарыч – «по-казацки».

– Здорово, Захарыч.

Захарыч косился на верстак.

– Не кончил еще?

– Нет. Скоро уж.

– Показать можешь?

– Нет? Правильно. Ты, Василий… – Захарыч садился на стул, – ты – мастер. Большой мастер. Только не пей. Это гроб! Понял? Русский человек талант свой может не пожалеть. Где смолокур? Дай…

Васека подавал смолокура и сам впивался ревнивыми глазами в свое произведение.

Захарыч, горько сморщившись, смотрел на деревянного человечка.

Каждый год, в первую неделю великого поста, православная церковь на разные голоса кляла:

«Вор и изменник, и крестопреступник, и душегубец Стенька Разин забыл святую соборную церковь и православную христианскую веру, великому государю изменил, и многия пакости и кровопролития и убийства во граде Астрахане и в иных низовых градех учинил, и всех купно православных, которые к ево коварству не пристали, побил, потом и сам вскоре исчезе, и со единомышленники своими да будет проклят! Яко и прокляты новые еретики: архимандрит Кассиап, Ивашка Максимов, Некрас Рукавов, Волк Курицын, Митя Коноглев, Гришка Отрепьев, изменник и вор Тимошка Акиндинов, бывший протопоп Аввакум…»

Тяжко бухали по морозцу стылые колокола. Вздрагивала, качалась тишина; пугались воробьи на дорогах. Над полями белыми, над сугробами плыли торжественные скорбные звуки, ниспосланные людям людьми же. Голоса в храмах божьих рассказывали притихшим - нечто ужасное, дерзкое:

«…Страх господа бога вседержителя презревший, и час смертный и день забывший, и воздаяние будущее злотворцем во ничто же вменивший, церковь святую возмутивший и обругавший, и к великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея Великая и Малыя и Белыя Россия самодержцу, крестное целование и клятву преступивший, иго работы отвергший…»

Над холмами терпеливыми, над жильем гудела литая медная музыка, столь же прекрасная, тревожная, сколь и привычная. И слушали русские люди, и крестились. Но иди пойми душу - что там: беда и ужас или потаенная гордость и боль за «презревшего час смертный»? Молчали.

…«Народ христиано-российский возмутивший, и многие невежи обольстивший, и лестно рать воздвигший, отцы на сыны, и сыны на отцы, браты на браты возмутивший, души купно с телесы бесчисленного множества христианского народа погубивший, и премногому невинному кровопролитию вине бывший, и на все государство Московское, зломышленник, враг и крестопреступник, разбойник, душегубец, человекоубиец, кровопиец, новый вор и изменник донской казак Стенька Разин с наставники и зломышленники такого зла, с перво своими советники, его волею и злодейству его приставшими, лукавое начинание его ведущими пособники, яко Дафан и Авирон, да будут прокляты. Анафема!»

Такую-то - величально-смертную - грянули державные голоса с подголосками атаману Разину, живому еще, еще до того, как московский топор изрубил его на площади, принародно.

Золотыми днями, в августе 1669 года, Степан Разин привел свою ватагу с моря к устью Волги и стал у острова Четырех Бугров.

Опасный, затяжной, изнурительный, но на редкость удачливый поход в Персию - позади. Разницы приползли чуть живые; не они первые, не они последние «сбегали на Хволынь», но такими богатыми явились оттуда только они. Там, в Персии, за «зипуны» остались казачьи жизни, и много. И самая, может быть, дорогая - Сереги Кривого, любимого друга Степана, его побратима. Но зато струги донцов ломились от всякого добра, которое молодцы «наторговали» у «косоглазых» саблей, мужеством и вероломством. Казаки опухли от соленой воды, много было хворых. Всех 1200 человек (без пленных). Надо теперь набраться сил - отдохнуть, наесться… И казаки снова было взялись за оружие, но оно не понадобилось. Вчера налетели на учуг митрополита астраханского Иосифа - побрали рыбу соленую, икру, вязигу, хлеб, сколько было… А было - мало. Взяли также лодки, невода, котлы, топоры, багры. Оружие потому не понадобилось, что работные люди с учуга все почти разбежались, а те, что остались, не думали сопротивляться. И атаман не велел никого трогать. Он еще оставил на учуге разную церковную утварь, иконы в дорогих окладах - чтоб в Астрахани наперед знали его доброту и склонность к миру. Надо было как-то пройти домой, на Дон. А перед своим походом в Персию разинцы крепко насолили астраханцам. Не столько астраханцам, сколько астраханским воеводам.

Два пути домой: Волгой через Астрахань и через Терки рекой Кумой. Там и там - государевы стрельцы, коим, может быть, уже велено переловить казаков, поотнять у них добро и разоружить. А после - припугнуть и распустить по домам, и не такой оравой сразу. Как быть? И добро отдавать жалко, и разоружаться… Да и почему отдавать-то?! Все добыто кровью, лишениями вон какими… И - все отдать?

…Круг шумел.

С бочонка, поставленного на попа, огрызался во все стороны крупный казак, голый по пояс.

Ты что, в гости к куму собрался?! - кричали ему. - Дак и то не кажный кум дармовшинников-то любит, другой угостит, чем ворота запирают.

Мне воевода не кум, а вот эта штука у меня - не ухват! - гордо отвечал казак с бочонка, показывая саблю. - Сам могу кого хошь угостить.

Он у нас казак ухватистый: как ухватит бабу за титьки, так кричит: «Чур на одного!» Ох и жадный же!

Кругом засмеялись.

Кондрат, а Кондрат!.. - Вперед выступил старый сухой казак с большим крючковатым носом. - Ты чего это разоряешься, што воевода тебе не кум? Как это проверить?

Проверить-то? - оживился Кондрат. - А давай вытянем твой язык: еслив он будет короче твово же носа, - воевода мне кум. Руби мне тада голову. Но я же не дурак, штоб голову свою занапраслину подставлять: я знаю, што язык у тебя три раза с половиной вокруг шеи оборачивается, а нос, еслив его подрубить с одной стороны, только до затылка…

Будет зубоскалить! - Кондрата спихнул с бочонка казак в есаульской одежде, серьезный, рассудительный.

Браты! - начал он; вокруг притихли. - Горло драть - голова не болит. Давай думать, как быть. Две дороги домой: Кумой и Волгой. Обои закрыты. Там и там надо пробиваться силой. Добром нас никакой дурак не пропустит. А раз такое дело, давай решим: где легче? В Астрахани нас давно поджидают. Там теперь, я думаю, две очереди годовальшиков-стрельцов собралось: новые пришли и старых на нас держут. Тыщ с пять, а то и больше. Нас - тыща с небольшим. Да хворых вон сколь! Это - одно. Терки - там тоже стрельцы…

Степан сидел на камне, несколько в стороне от бочонка. Рядом с ним - кто стоял, кто сидел - есаулы, сотники: Иван Черноярец, Ярослав Михайло, Фрол Минаев, Лазарь Тимофеев и другие. Степан слушал Сукнина безучастно; казалось, мысли его были далеко отсюда. Так казалось - не слушает. Не слушая, он, однако, хорошо все слышал. Неожиданно резко и громко он спросил:

Как сам-то думаешь, Федор?

На Терки, батька. Там не сладко, а все легче. Здесь мы все головы покладем без толку, не пройдем. А Терки, даст бог, возьмем, зазимуем… Есть куда приткнуться.

Тьфу! - взорвался опять сухой жилистый старик Кузьма Хороший, по прозвищу Стырь (руль). - Ты, Федор, вроде и казаком сроду не был! Там не пройдем, здесь не пустют… А где нас шибко-то пускали? Где это нас так прямо со слезами просили: «Идите, казачки, пошарпайте нас!» Подскажи мне такой городишко, я туда без штанов побегу…

Не путайся, Стырь, - жестко сказал серьезный есаул.

Ты мне рот не затыкай! - обозлился и Стырь.

Чего хочешь-то?

Ничего. А сдается мне, кое-кто тут зря саблюку себе навесил.

Дак вить это - кому как, Стырь, - ехидно заметил Кондрат, стоявший рядом со стариком. - Доведись до тебя, она те вовсе без надобности: ты своим языком не токмо Астрахань, а и Москву на карачки поставишь. Не обижайся - шибко уж он у тебя длинный. Покажи, а? - Кондрат изобразил на лице серьезное любопытство. - А то болтают, што он у тя не простой, а вроде на ем шерсть…

Язык - это што! - сказал Стырь и потянул саблю из ножен. - Я лучше тебе вот эту ляльку покажу…

Хватит! - зыкнул Черноярец, первый есаул. - Кобели. Обои языкастые. Дело говорить, а они тут…

Этот рассказ – об одном мифе и о человеке, который хотел сказать правду. И о системе, которая хранила мифы и уничтожала живых людей, говоривших правду. А еще о том, что потерял не только советский, но и мировой кинематограф, о миллионах зрителей, которые и не увидели фильм Шукшина «Степан Разин».

Начало этой истории можно отнести к 1630 году, когда на кордоне Левобережной Украины и области Войска Донского, родился Степан Разин. Тот самый, что позже топил в Волге «персиянскую княжну». Отец его был из исправных домовитых казаков, а с матерью ситуация невыясненная. По одним сведениям – пленная турчанка, а по другим – нашенская, из слобожанских, Матрена Говоруха. Природные данные у Степана имелись недюжинные. К тому же он знал разговорный калмыцкий, татарский и польский языки, понимал персидский. Разумел ли грамоте, точно не установлено, но, скорее всего, владел навыками чтения и письма. В историю он вошел, как лихой атаман, который совершал удачные грабительские походы «за зипунами». Об этом свидетельствуют и громкая разбойничья слава Степана Разина на Волге, и особенно персидский поход 1668-1669. Так в бою у Свиного острова он наголову разбил опытного персидского флотоводца Мамед-хана. Из 50 персидских кораблей с командой в 4 тыс. человек уцелело всего три судна. Разинцы взяли в плен сына Мамед-хана, а по преданию – и его дочь. Ее-то народная молва и превратила в «персидскую княжну».

Степан Разин отличался крутым нравом, и часто им овладевали припадки неудержимого гнева. Он имел серьезную репутацию головореза и жестоко управлял своей разбойничьей ватагой. Голландский мастер-корабел Стрейс, видевший Разина и его товарищей в Астрахани как раз после персидского похода, оставил следующее описание: «Вид его величественный, осанка благородная, а выражение лица гордое; росту высокого, лицо рябоватое. Он обладал способностью внушать страх вместе с любовью. Что б ни приказал он, исполнялось беспрекословно и безропотно».

Москва сочла за лучшее простить разбойничкам их вину и пропустить на Дон, получив свою долю награбленного в Персии, и отобрав огнестрельное оружие, в первую очередь, пушки. Разин вел себя независимо, но против правительства явно не выступал, хотя кое-что в его поведении уже тогда настораживало. Замах был выше разбойничьего. В Царицыне, например, он отодрал за бороду местного воеводу-дворянина и наказал народ не утеснять, поскольку он, Разин, еще вернется и тогда всем, кто против народа, придется худо…

А вот с этого момента дружный хор учебников и прочей литературы советской поры твердил, что атаман Стенька Разин стал предводителем классовой борьбы, мудрым и благородным, боровшимся за народные интересы против общих классовых угнетателей. Дело в том, что в 1670 году Степан Тимофеевич Разин круто изменил свою судьбу, подняв масштабное восстание на Среднем Поволжье, где после персидского похода имел непререкаемый авторитет. Восстание было, конечно же, подавлено, а Стеньку Разина богатые донские казачки выдали карателям. Народного предводителя казнили в Москве лютой смертью посредством четвертования.

Советская власть нуждалась в собственной идеологии и в собственных «святых мучениках» за народное счастье. Среди таковых оказался и Стенька Разин.

А теперь перенесемся в век ХХ. В августе 1967 на киностудии им. Горького обсуждался сценарий Василия Шукшина «Степан Разин». Время было послехрущевское, непонятное, чиновники терялись в догадках: что разрешать, что запрещать. Высокие круги во главе с министром культуры СССР П. Демичевым выразили свое недовольство по поводу фильма Тарковского «Андрей Рублев». После показа чернового варианта, фильм признали жестоким, натуралистичным, а главное – «унижающим достоинство русского человека».

Предлагаемый Шукшиным сценарий касался еще более сложной и неоднозначной страницы русской истории, жестокой и кровавой. Тем не менее, имя Степана Разина усыпило бдительность партийных чиновников от искусства. Сценарий восторженно расхваливали за «грандиозные народные характеры», «обнаженный драматизм», «великолепный язык».

На уровне киностудии Василий Макарович получил одобрение и надежду на разрешение постановки. Но сценарий пошел дальше по утверждающим инстанциям, где сидели совсем не глупые, а очень даже начитанные и понимающие советские цензоры. Они быстренько раскусили, что Шукшин собирается делать фильм не только о мученике, но и о мучителе. Он хочет приблизиться к исторической правде, а этого допустить нельзя.

Еще во второй половине 19 века известный российский и украинский историк Н. И. Костомаров дал следующее определение личности Стеньки Разина: «В его речах было что-то обаятельное. Толпа чуяла в нем какую-то небывалую силу, перед которой нельзя было устоять, и называла его колдуном. Жестокий и кровожадный, он забавлялся как чужими, так и своими собственными страданиями. Закон, общество, церковь, - все, что стесняет личные побуждения человека, стали ему ненавистны. Сострадание, честь, великодушие были ему незнакомы. Это был выродок неудачного склада общества; местью и ненавистью к этому обществу было проникнуто все его существо». Конечно, следует сделать скидку на некоторую предвзятость либерала Костомарова, отрицавшего насильственную борьбу, но в целом портрет схвачен верно, особенно ненависти и мести всему обществу. Дело в том, что Костомаров читал и анализировал исторические документы. Шукшин не мог знать сочинений Костомарова, в Советском Союзе они не пропагандировались и принадлежали к закрытым фондам. А вот документы Шукшин читал (цензура в этот раз сплоховала) и пришел к выводам, близким высказыванию Костомарова. Я тоже читал эти документы, изданные в специальных сборниках, известных только специалистам-историкам. Обилие жестокости с обеих сторон не поддается простому описанию. И Стенька Разин может видеться не только как народный вожак, но и как «зверь из бездны».

Шукшин хотел показать это противоречие, сложность народной натуры той эпохи и, таким образом, нарушал стереотип героя-мученика. Характерна реакция одного из цензоров. Цитируя строку из сценария: «У ног Степана, обгоняя его, заструился резвый ручеек крови», цензор ставит свою ремарку: «Шукшин сошел с ума!» Да, у Шукшина, подобно грибоедовскому Чацкому, оказалось «горе от ума». Пытаясь пояснить свою позицию, он полностью открывался для уничтожающей критики в свой адрес: «Разин был жесток, иногда бессмысленно жесток… Я не дал и десятой доли того, что есть в документах. Тут спрашивали: когда идет такая сцена – человек пятнадцать в ряд, сшибают головы, течет кровь… Как это представить? Нужно, очевидно, полагаться на чувство меры. Мы найдем ту меру, которая позволит это представить. Но разговор о жестокости в какой-то мере должен остаться».

Василий Макарович сумел бы сделать фильм не только о Степане Разине, но и о темных сторонах характера русского человека, о бесчеловечности гражданских войн. Это и было страшно для системы «советского реализма».

Степана Разина казнили на Красной площади. «Его положили между двух досок. Палач отрубил ему сперва правую руку по локоть, потом левую ногу по колено…»

Шукшина тоже «казнили» постепенно. Получив предварительное разрешение, Василий Макарович начал отращивать «разинскую» бороду, со съемочной группой объездил всю Волгу, подбирая натуру для работы над фильмом. В 1971 году решением сверху все работы по картине были решительно запрещены. С обострением язвы Шукшин попал в больницу, но тут свою помощь предложил Сергей Бондарчук. Надо только сделать картину «о современности» - и запрет на фильм о Разине будет снят. Недолечившийся Шукшин, сбежал из больницы сразу на Мосфильм. Там еще оставались «резервные» деньги на одну недорогую кинокартину. Так в 1973 появилась «Калина Красная».

Василий Макарович чувствовал, что времени ему отпущено уже немного. С большой неохотой он уступил просьбам Бондарчука сняться в его фильме «Они сражались за Родину». И все для того, чтобы разрешили съемки Разина. Медленно переваливая через многочисленные бюрократические препоны, дело пошло. К тому времени сценарий о Разине превратился в самостоятельный роман «Я пришел дать вам волю». Роман обещали напечатать, а пробить экранизацию литературного произведения уже легче. Летом 1974 пришло официальное разрешение о запуске «Степана Разина». На несколько дней Шукшин вырвался со съемок от Бондарчука в Москву для решения своих проблем. Он был полон творческих планов, встречался с оператором и художником будущего фильма. Но это была и его последняя встреча с семьей. Сердце Шукшина не выдержало перегрузок…