Чарушин рассказы про никиту. Никитка и его друзья

Год написания: 1938

Жанр: рассказы

Главные герои: мальчик Никита

Автор известен тем, что черпал вдохновение из детских приключений сынишки, так и краткое содержание рассказов «Никита и его друзья» для читательского дневника переполнены добрыми детскими впечатлениями и смешными происшествиями.

Сюжет

Никита - добрый и озорной мальчишка, которому интересен окружающий мир и занятия своего отца. Он видит, как отец сидит за столом и записывает что-то на листе бумаги, и спрашивает об этом. Отец отвечает, что хочет написать детские рассказы о нем и его приключениях. Никита вызывается помочь и рисует на листе картинки, а затем убегает маме. Рассказчик вспоминает, как мальчик играет в охоту: берет своих игрушечных тигра и слона и прячется, изображает тигриный рык и слоновое гудение. А потом вспомнился случай с воробьем, которого он нашел на улице, выходил и научил летать. Еще Никита с восторгом смотрел, как лошадь катала всех его зверюшек. А как-то он пытался научить щенка кусаться, и сам его укусил.

Вывод (моё мнение)

Животные - такие же существа, как и люди, хотя и лишены осознанного мышления, но они испытывают и боль, и радость, и страх, и печаль, и любовь. Нельзя быть жестоким к животным и растениям, каждый из них приносит пользу этого миру и отвечает за свою миссию в мироздании, а доброе к ним отношение обязательно согреет сердце, ведь помощь другим делает счастливым.

Сижу я как-то за своим столом и думаю.

Вдруг подъезжает ко мне на велосипеде Никита. Подъехал, посмотрел на меня и спрашивает:

— Ты думаешь, папа? Да? А про что ты думаешь? Наверно, про что-нибудь интересное?

— Про интересное, — говорю. — Хочу написать книжку про нас с тобой — для ребят. О том, как мы живём-поживаем, как у нас кошка зайчат кормила, как Томка плавать научился. Напишу, а потом всех нарисую: и тебя, Никита, и Томку, и зайчат — всех, всех. Только ты мне не мешай — я сейчас писать начну.

А Никита обрадовался и кричит:

— Я тоже хочу писать! Я тебе помогать буду!

— Да ты же ещё маленький, — говорю, — ты не умеешь!

— Умею, — говорит, — давай бумагу.

Вот влез Никита на стул, взял перо, взял бумагу и стал писать пером по бумаге.

— Ну ладно, — говорю. — Запиши-ка сначала название первого нашего рассказа. Пиши так: «Как Никита научил летать воробья».

Никита высунул язык и заскрипел пером.

— Ну, ещё про кого писать? — спрашивает.

— Пиши вот что: «Как лошадка зверей катала».

Он и это написал.

А теперь пиши: «Как Никитка укусил Томку».

— Ну, уж про это я не хочу писать, — говорит Никита, — я ведь его нечаянно укусил — просто хотел ему показать, как львы кусаются. Не надо про это писать!

— Ладно, не надо — так не надо, пиши другое.

Писал Никита, писал, скрипел пером, скрипел — всё написал. Слез со стула и говорит:

— Вот я тебе и помог. На бумагу — читай!

Сел он на свой велосипед и уехал помогать маме — она к его штанам пуговицу пришивала.

Ну-ка почитай ты сам — может быть, что и поймёшь?

Никита — охотник

Есть у Никиты деревянный тигр, крокодил резиновый и слон. Слон из тряпок сшит, а внутри у него вата.

А ещё есть у Никиты верёвочка.

Вот запрятал Никита своего тигра под кровать, крокодила — за комод, слона — под стол.

— Сидите там, — говорит. — Сейчас я на вас охотиться буду!

А верёвочка стала змеёй. Тоже под стулом живёт, извивается там.

— Начинается охота! — кричит Никита.

Зарядил он своё ружьё и пополз. Полз, полз и на тигра наполз. А тигр как зарычит страшным голосом:

«Рррр-ррр-ры!»

А потом замяукал, как кошка:

«Мяу-мяу!»

Это, конечно, не тигр рычал и мяукал, а сам Никита.

— Бух! Ба-бах! — закричал Никита.

Это будто ружьё выстрелило. Убил охотник тигра и пополз дальше. Полз, полз и на дикого слона наполз. Стоит слон, клыки вперёд выставил и трубит хоботом, как в трубу:

«Тру! Трррр-ррр-руууу!»

Это, конечно, Никита за него трубил.

«Бух, ба-бах!»

Это Никита от папы узнал, что крокодилы мычат по-коровьи.

«Бух, ба-бах!» — убит крокодил.

«Бух, ба-бах!» — и змея готова.

Всех перестрелял Никита и кричит:

— Вот я какой охотник! Никого не боюсь!

Летом приехали мы на дачу и пошли гулять.

— Ты что же, Никитушка, ружьё с собой не берёшь? — спрашиваю. — Ведь ты же охотник.

— Ох, верно, я и забыл! — говорит Никита.

Побежал он домой, нашёл своё ружьё под кроватью, надел его через плечо и шагает со мной рядом.

Идём мы лугом среди белых ромашек с жёлтенькими пуговками-серединками.

С цветов бабочки разноцветные слетают. Кузнечики от нас в стороны скачут.

И вдруг видим мы сорочонка. Он совсем такой же, как и большая сорока, — чёрный с белым, только хвост покороче да сам поменьше.

Скачет от нас сорочонок по траве, крыльями машет, а летать ещё не умеет.

Доскакал до рябинного кустика и затаился в нём.

Гляжу, стал Никита-охотник на четвереньки — тоже притаился. Шёпотом спрашивает меня:

— Папа! Папа! Можно мне стрелять?

— Стреляй, стреляй, — говорю. — Уж раз ты охотник, так можно.

И вот пополз Никита по травке к сорочонку.

Долго полз с ружьём в руке. Совсем близко подобрался.

Вот прицелился. И вдруг как заорёт во всё горло:

— Бух! Ба-бах!

А сорочонок выскочил из куста да как закричит:

«Криии! Крээээ! Криии!»

Никита сразу ружьё наземь бросил — и ко мне. Бежит, спотыкается, падает.

Гляжу: и сорочонок тоже удирает — только в другую сторону.

Так друг от друга улепётывают: сорока — в лес, а Никита — от сороки из лесу.

— Ты что же, охотничек? Чего испугался?

— Да как же! — говорит Никита. — Зачем она, глупая, сама кричит!

Воробей

Пошёл Никита с папой гулять. Гулял он, гулял и вдруг слышит — кто-то чирикает:

— Чилик-чилик! Чилик-чилик! Чилик-чилик!

И видит Никита, что это маленький воробушек прыгает по дороге. Нахохлённый такой, прямо как шарик катится. Хвостик у него коротенький, клюв жёлтый, и никуда он не улетает. Видно, ещё не умеет.

— Смотри-ка, папа, — закричал Никита, — воробей не настоящий!

А папа говорит:

— Нет, это настоящий воробей, да только маленький. Это, наверно, птенчик выпал из своего гнезда.

Тут побежал Никита ловить воробья и поймал.

И стал этот воробушек жить у нас дома в клетке, а Никита кормил его мухами, червяками и булкой с молоком.

Вот живёт воробей у Никиты. Всё время кричит — есть просит. Ну и обжора какой! Чуть утром солнце покажется, — он зачирикает и всех разбудит.

Тогда Никита сказал:

— Я научу его летать и выпущу.

Достал воробья из клетки, посадил на пол и стал учить.

— Ты крыльями вот так маши, — сказал Никита и показал руками, как надо летать.

А воробей ускакал под комод.

Покормили воробья ещё денёк. Опять его посадил Никита на пол учить летать.

Никита замахал руками, и воробей замахал крыльями. Полетел воробей!

Вот он через карандаш перелетел.

Вот через красный пожарный автомобиль перелетел. А как стал через неживую кошку-игрушку перелетать, наткнулся на неё и упал.

— Плохо ты ещё летаешь, — говорит ему Никита. — Давай-ка я тебя ещё денёк покормлю.

Покормил, покормил, а назавтра воробушек через Никитину скамейку перелетел.

Через стул перелетел.

Через стол с кувшином перелетел.

Вот только через комод не мог перелететь — свалился.

Видно, надо его ещё кормить.

На другой день Никита взял воробья с собой в сад, да там и выпустил.

Воробей через кирпич перелетел.

Через пенёк перелетел.

И стал уж через забор перелетать, да об него стукнулся и повалился.

А на следующий день он и через забор перелетел.

И через дерево перелетел.

И через дом перелетел.

И совсем от Никиты улетел.

Вот как здорово научился летать!

Перепёлка

У нас в клетке жила ручная перепёлка. Такая маленькая дикая курочка. Вся коричневая, в светлых полосках. И на горле у неё нагрудничек из пёрышек, будто ребячий слюнявник.

Перепёлочка ходит по клетке и тихонько насвистывает — вот так:

— Тюрр-тюрр! тюрр-тюрр!

А то ляжет на бочок и купается в песке, как настоящая курица, чистит пёрышки, крыльями похлопывает. Мы ей покажем червячка, она подойдёт и клюнет из рук.

Мы её даже на руки брали, как игрушку.

Сидит она на ладошке и не улетает. Совсем ручная.

Но самое удивительное вот что. Как только зажжём мы вечером электричество, перепёлочка сразу начинает высвистывать — кричать:

— Фить-пирю! Фить-пирю!

— Что такое она говорит? — спрашивает Никита.

— Это она тебя спать укладывает. Слышишь, кричит: «Спать пора! Спать пора!»

Прислушался Никита — вправду похоже:

— Фить-пирю! Спать пора! Фить-пирю! Спать пора!

А Никите и в самом деле спать пора. Но только уложить его трудно.

— Рано ещё! — говорит Никита.

Перепёлка опять:

— Спать пора!

— Да не хочу я!

— Спать пора!

— Ну, да я ещё немножко поиграю!

Тут как раскричится перепёлка, что терпеть больше нельзя:

— Спать пора! Спать пора! Спать пора!

— Да уж умываюсь!

— Спать пора! Спать пора!

— Да я уж штанишки снимаю!

— Спать пора! Спать пора!

— Да что ты кричишь, глупая? Ведь я уже лёг.

Потушат свет в доме — тут и перепёлка замолчит, и Никита уснёт.

Так у нас повелось.

Стала перепёлка укладывать Никиту спать.

Чуть засвистит она своё «фить-пирю», Никита зевать начинает. Позевает-позевает, а потом умоется, разденется и ложится спать.

Правда, перепёлочка не только по вечерам, но и в другое время кричала «спать пора», но я сразу же накину на клетку какое-нибудь полотенце или платок, она и замолчит.

В темноте перепёлки кричать не любят.

Летом мы переехали жить на дачу.

В саду устроили перепёлочке большую клетку-загородку. Посадили её туда и ушли в поле собирать цветы на новоселье. А в клетке оказалась щель, перепёлка-то и убежала. Пришли мы обратно, а её нет.

Вот жалко-то нам было!

Стали мы её искать. Целый день ищем, целый вечер. В траве роемся, кусты раздвигает. Нет и нет нашей перепёлочки.

Устали мы, из сил выбились. Никите давно спать пора.

— Как же я спать буду? — плачет он. — Никто меня не укладывает.

И вот взошла луна. Яркая-яркая, всё кругом осветила: и траву, и дорогу. Вдруг мы слышим из куста, что у самой дороги:

— Фить-пирю! Фить-пирю!

— Она! — говорит Никита.

А перепёлка ещё громче:

— Фить-пирю! Спать пора!

Мы в кусты — и сразу поймали нашу перепёлку.

Она была вся холодная, мокрая от росы. Вернулись мы с ней домой, заделали крепко щёлку в клетке и посадили перепёлку туда обратно. А Никита пошёл спать.

Рябчонок

Я давно приметил в лесу одну полянку с рыжиками. Они там в траве рассыпаны, как жёлтенькие пуговки. Такие маленькие, что в горлышко бутылки пролезают. Их очень хорошо солить.

Взяли мы по корзинке — я большую, а Никитка маленькую — и отправились в лес.

И Томка с нами побежал.

Мы ещё и до полянки с рыжиками не дошли, как Томка закрутился, завертелся на одном месте около ёлки, — принюхиваться стал. И вдруг совсем близко от нас кто-то громко захлопал крыльями.

Посмотрели мы за куст, а там ходит какая-то удивительная курочка, ходит и на нас глядит. Пёстренькая такая, мохнатые лапки, а на голове чёрный хохолок — то поднимется колпачком, то ляжет.

— Это кто? — спрашивает Никита.

— Тише, тише, — говорю я ему, — не пугай, это рябчиха.

Вдруг курочка поползла по земле, как мышь, потом встала столбиком, шею вытянула и ещё громче захлопала крыльями. Похлопала, похлопала, взъерошилась вся, будто больная, и поскакала куда-то вбок.

— Вот так представление! Чего это она так? — спрашивает Никита.

— Это она хитрит, — говорю, — нашего Томку от цыплят отводит.

А Томка как увидал рябчиху, так сразу и кинулся за ней.

Рябчиха прихрамывает, подлётывает, еле бежит, будто она совсем больная. Притворяется.

А Томка и рад: визжит, лает, вот-вот догонит рябчиху, вот-вот за хвост её схватит! Глупый Томка.

Увела его рябчиха далеко-далеко и потом, видно, села на дерево. Слышим: Томка лает на одном месте.

Тут я говорю:

— Давай-ка, Никитушка, поищем с тобою цыплят. Рябчиха отсюда Томку нарочно увела — значит, рябчата где-то тут затаились.

Приподняли мы с земли прелую еловую ветку, видим: какой-то гриб-поганка торчит на тонкой ножке. А под поганкой рябчонок сидит. Спрятался и глаза закрыл.

Я цап его рукой — и поймал. Готово! Попался, маленький!

А, вот он какой! Совсем как настоящий цыплёнок. Только поменьше, да весь полосатый и пятнистый. Это для того, чтобы легче было прятаться.

Ещё пуховый, а на крылышках перья — значит, уже летает.

Я и Никите дал подержать рябчонка.

— Что же будем с ним делать? — спрашиваю. — Унесём домой или оставим рябчихе? Пожалуй, он умрёт у нас дома без матери.

— Отдадим рябчихе, — говорит Никита.

Так мы и сделали.

Я разжал руку. А рябчонок сидит у меня на ладони и не двигается, боится очень.

Тут я немножко его подтолкнул, и он полетел.

Пролетел шагов пять, сел на землю да и с глаз пропал — то ли в яму сунулся, то ли под какой-нибудь листочек залез или просто прижался к земле.

Ну и ловко прячутся эти рябчата!

Мы набрали с Никиткой полные корзинки рыжиков и пришли домой.

А Томка в лесу остался. Его, глупого, рябчиха ещё долго-долго обманывала, от дерева к дереву водила.

Сказка, которую Никита сам рассказал

Вот я поймал лягушку, посадил её в банку. Я её кормил, кормил, кормил…

Кормил червяками, выкормил большую-пребольшую. А потом сделал ей дом с печкой, чтобы из трубы шёл дым.

Вот прихожу утром кормить лягушку, а лягушка превратилась в пожарный автомобиль. Вот я его кормил, кормил…

— Керосином. Автомобили керосин пьют. Кормил, кормил… А пожарный автомобиль превратился в кабана.

Я его кормил, кормил, кормил…

— Морковкой. Он превратился в гусей-лебедей.

Я их кормил, кормил семечками, они превратились в тигра.

— А его ты чем кормил?

— А его не кормил. Я прицеливался в него из пушки да как ба-бах!.. И застрелил.

Никита-доктор

Говорит Никита Томке:

— Ну, Томка, сейчас я буду тебя лечить.

Надел Никита на себя халат из простыни, очки нацепил на нос и взял докторскую трубочку для выслушивания — дудку-игрушку. Потом вышел за дверь и постучался — это доктор пришёл. Потом утёрся полотенцем — это доктор вымыл руки.

Поклонился щенку Томке и говорит:

— Здравствуйте, молодой человек! Вы хвораете, я вижу. Что же у вас болит?

А Томка, конечно, ничего не отвечает, только хвостиком виляет — не умеет говорить.

— Ложитесь, молодой человек, — говорит доктор Никита, — я вас выслушаю.

Доктор повернул Томку кверху пузом, приставил к животу дудочку и слушает. А Томка хвать его за ухо!

— Ты что кусаешься! — закричал Никита. — Ведь я же доктор!

Рассердился доктор. Ухватил Томку за лапу и сунул под мышку градусник-карандаш.

А Томка не хочет измерять температуру. Барахтается. Тогда доктор говорит больному:

— Теперь вы откройте рот и скажите: а-а-а. И высуньте язык.

Хотел язык посмотреть. А Томка визжит и язык не высовывает.

— Я пропишу вам лекарство, — говорит доктор Никита, — и научу чистить зубы. Я вижу, что вы, молодой человек, неряха, не любите зубы чистить.

Взял Никита свою зубную щётку и стал чистить у Томки зубы.

А Томка как схватит щетку зубами! Вырвался у доктора из рук, утащил щётку и разгрыз её на мелкие кусочки.

— Ты глупый, Томка! — кричит Никита. — Ведь совсем не так играют!

Так и не научился Томка играть в больного.

Кошка

Стала чужая кошка пугать наших птиц — чижей, щеглов, канареек, снегирей. У нас много их жило. Хорошо они поют, и мы их с Никитой всегда держали. Проберётся кошка по балкону к нашему окну, вспрыгнет на карниз и смотрит через стекло на птичек. А птицы беспокоятся, мечутся к клетке.

Вот Никита и говорит Томке:

— Пойдем-ка с тобой чужую кошку пугать.

— Гав-гав! — Значит, понимает, что такое «кошка»!

Подошли они вместе к окну и стали рядышком.

А чужая кошка сидит за окном, с птиц глаз не сводит. Замахал Никита руками, кричит:

— Пошла прочь!

А Томка заскулил, залаял, лапами по стеклу царапает. А кошка не думает уходить. Лоб нахмурила, уши прижала, усы растопырила. Стала злющая-презлющая — стала страшнее тигра.

Струсил немного Никита, зовёт меня:

— Папа, папа, да что ж это такое! Мы кричим, кричим, а она на нас смотрит и не боится.

— Потому и не боится, что через стекло вас не слышно, — говорю я Никите. — Вы её не криком, а как-нибудь иначе напугайте.

— Ладно, — говорит Никита.

Подошли они опять с Томкой к окну. Никита пальцы растопырил, брови наморщил, сделал страшное-престрашное лицо. Томка тоже зубы оскалил. Тут кошка спину выгнула, распушила хвост как щётку и так сморщилась, что глаза щёлочками стали. Не слышно, а видно, что она ужасно на Никиту и Томку шипит.

Так все трое друг на друга и смотрят.

Так друг друга и пугают.

Она — их пугает.

Они — её пугают.

Вдруг кошка как-то съёжилась, назад попятилась, да и кувырк! С карниза на балкон.

Перепугали всё-таки кошку.

Как лошадка зверей катала

Подарили Никите деревянную лошадку. Лошадка белая вся, в серых яблоках. Глаза у неё стеклянные, а грива и хвост настоящие — из конских волос.

А ещё подарили Никите тележку.

Вот так тележка!

Колёса красные, оглобли золотые, сиденье мягкое, на пружинках.

Стал Никита лошадку запрягать.

Поставил её в оглобли, привязал дугу с колокольчиками и бубенцами. И только он её запряг — как затопает лошадка копытами, как вырвется у Никиты из рук — и побежала по полу. Под стол забежала, под стул, под диван, а потом из-под дивана выскочила — и марш в коридор! Весь тёмный коридор проскакала и понеслась вниз по лестнице. Со ступеньки на ступеньку прыгает, а тележка сзади скачет.

Выбежала лошадка на улицу, бубенчиками зазвенела. Люди удивляются, кричат:

— Смотрите! Смотрите! Деревянная лошадка бежит, деревянную тележку везёт!

Сбежались собаки, лают. Воробьи в сторону шарахаются, кошки на забор лезут — боятся.

Вот пробежала лошадка через весь город — туда, где поля и огороды начинаются. Носится лошадка по полям, хвостом помахивает. Видит: зайцы в огороде капусту едят, длинными ушами поводят.

Подошла к ним лошадка и спрашивает:

— Хотите, зайчики, покататься?

— Хотим, хотим! — говорят зайцы.

Прыг, прыг в, тележку — и уселись.

Лошадка хвостом махнула, гривой тряхнула — и понеслась по дорожке.

Бежала-бежала, а потом спрашивает:

— Ну что, зайчики, хорошо вам кататься?

Никто не отвечает.

Посмотрела лошадка, а тележка пустая.

Где же зайцы? Куда подевались?

А зайцы на полянке играют, скачут друг через друга.

— Скучно нам в твоей тележке сидеть! — кричат зайцы. — Нам веселее через пеньки да кочки скакать.

Бежит лошадка по дорожке, опять пустую тележку везёт. Вдруг слышит — кто-то в кустах сопит и похрюкивает.

— Эй! Кто там сопит? — спрашивает лошадка. — Вылезай! Я тебя покатаю!

— Погоди, сейчас вылезу, — отвечает ей кто-то.

И вот из кустов вылезает ёж — круглый, колючий, весь в иголках.

Посопел он, похрюкал, а потом забрался в тележку — и шариком свернулся.

Рада лошадка — есть кого повозить!

Бежит-бежит она, то вправо, то влево повернёт, а в тележке ёж из угла в угол так и перекатывается.

Катался-катался да и выкатился из тележки на дорогу.

Оглянулась лошадка, — что такое?

Потерялся ёж.

Лошадка опять пустую тележку везёт.

Видит: медведь у дороги собирает с кустов малину.

Толстый-претолстый медведь.

— Хотите, Михайло Иванович, покататься? — спрашивает лошадка.

— Ладно, — отвечает медведь. — Вот куст малины объем и поеду.

Почмокал медведь, обсосал лапы и полез в тележку — затрещала тележка под ним. Понатужилась лошадка — еле тележку с места сдвинула.

Изо всех сил старается, везёт, пыхтит.

Втащила медведя на горку, а уже под горку тележка сама покатилась.

Колёса на камушках подскакивают, медведя в тележке потряхивает, медведь в тележке порявкивает.

А как тряхнуло его посильней — он и вывалился. Сидит на дороге, лапами нос трёт.

— Не буду больше кататься, — ревёт. — Буду на своих четырёх ходить.

И ушёл в лес.

Скучно лошадке: никто больше кататься не хочет. Пошла она домой. Подходит к дому, а на крыльце на нижней ступеньке Никита сидит и верёвочку к палочке привязывает — кнутик делает.

Увидал Никита лошадку и кричит:

— Ты куда из дому уходила? Я кататься хочу!

Обрадовалась лошадка.

Садись, Никита, садись, — говорит, — только сильно меня кнутом не стегай.

Сел Никита в тележку, натянул вожжи да как крикнет:

— Н-н-н-ооо! Поехали!

Ух, понеслась лошадка!

Никита потянет правую вожжу — она вправо бежит, потянет левую — она влево поворачивает.

Мимо огородов проехали, зайцев напугали, мимо кустов пронеслись, где ёж прячется, по лесу проскакали, куда медведь ушёл.

Ехали мимо озера — там Никита воды напился.

Ехали по полю — там Никита жука поймал.

Ехали по лесу — там Никита ягоду-землянику сорвал.

Ездили-ездили и повернули домой. Подкатили к крыльцу, остановились.

— Тпррр-ррр-рр-руууу! Приехали!

Поставил Никита лошадку опять в уголок под кроватью, где она раньше стояла, бумажного сена ей настриг.

— Ешь, — говорит, — лошадка. Ты сегодня много бегала!

А на самом деле лошадка никуда не бегала — это мы с Никитушкой так играли.

Про зайчат

Однажды на даче ко мне прибежал Никита и кричит:

— Папа, отдай кроликов! Папа, отдай кроликов!

А я не понимаю, каких кроликов ему отдать. И отдавать я никого не собираюсь, и кроликов у меня нет.

— Да что ты, Никитушка, — говорю, — что с тобой?

А Никита прямо плачет: отдай да отдай ему кроликов.

Тут пришла мама и всё мне рассказала. Оказывается, деревенские ребята принесли с лугов двух зайчат: они их на сенокосе поймали. А Никита всё перепутал. Надо было сказать: «Возьми зайчат», а он говорит: «Отдай кроликов».

Взяли мы зайчат, стали они у нас жить.

Ну и славные были зайчата! Этакие мохнатые шарики! Уши врозь, глаза коричневые, большие. А лапки мягкие-мягкие — будто зайчата в валеночках ходят.

Захотели мы зайчат покормить. Дали им травы — не едят. Налили молока в блюдце — и молоко не пьют… Сыты, что ли?

А спустили их на пол — они шагу никому не дают ступить. Прямо наскакивают на ноги. Тычутся мордочками в сапоги и лижут их… Должно быть, ищут мать-зайчиху.

Видно, голодные, а есть не умеют. Сосунки ещё.

Тут в комнату пришёл Томка, наш пёс. Тоже захотел посмотреть на зайчат. Они, бедняжки, на Томку наскочили, лезут на него… Томка зарычал, огрызнулся и убежал.

Как же нам накормить зайчат? Ведь они, бедняги, умрут с голоду.

Думали мы, думали, и придумали, наконец. Пошли мы искать им кормилицу-кошку.

Кошка лежала на лавке у соседнего дома, кормила своих котят. Она такая пёстрая, расписная, даже нос у неё разноцветный.

Притащили мы кошку к зайчатам, она как зафыркает на них, как заворчит басом, чуть не воет. Да ну её!

Пошли мы другую кормилицу искать.

Видим, на завалинке лежит кошка, вся чёрная, с белой лапой. Мурлычет кошка, нежится на солнышке… А как взяли да подложили к ней зайчат, она сразу же все когти выпустила и ощетинилась. Тоже не годится в кормилицы! Отнесли мы её обратно.

Стали третью кошку искать.

Уж в самом конце деревни нашли. На вид такая хорошая, ласковая. Только эта ласковая-то чуть-чуть наших зайчат не съела. Как увидела их, вырвалась из рук да как бросится на зайчат, как на мышей.

Насилу мы её оттащили и за дверь выбросили.

Наверное, наши зайчата так и умерли бы с голоду, если бы, на наше счастье, не нашлась ещё одна кошка — четвёртая. Она сама к нам пришла. А пришла потому, что котят искала. У неё котята умерли, и она по всей деревне ходила и искала их… Рыженькая такая, худая; мы накормили её, напоили и уложили на подоконник и принесли к ней зайчат. Сперва одного зайчонка, потом и другого.

Сунулись к ней зайчата и сразу присосались, даже зачмокали — нашли молоко!

А кошка сначала задёргалась, забеспокоилась, а потом вылизывать их стала — и даже песенку замурлыкала.

Значит, всё в порядке.

Много дней кормила кошка зайчат.

Лежит с ними на подоконнике, а народ останавливается у окошка, смотрит:

— Вот так чудо, кошка зайцев кормит!

Потом зайчата подросли, научились сами есть траву и убежали в лес. Им там вольнее жить.

А кошка завела себе настоящих котят.

Самолетики за крышами

В нашей комнате три окна.

Посмотришь в одно — увидишь соседский балкон. Туда всегда после обеда слетаются воробьи. Им соседи каждый день выставляют в плошке остатки еды.

В другое окно посмотришь — увидишь улицу. По улице красные трамваи бегают, звонят, черные автомобили шныряют, голубые автобусы катятся, и народ ходит по тротуарам и через улицу.

А третье окно самое интересное. Там крыши, крыши и трубы.

Одна большая фабричная труба с густым дымом, и тут же самолетики.

Самолеты кажутся совсем маленькими. Они летают между труб: то опускаются за крыши, то подымаются высоко в небо.

В плохую погоду, когда тучи несутся низко, самолеты будто в прятки играют.

Летят — летят, залетят в самую тучу — и с глаз пропадут.

А потом снова вынырнут, да уже где — нибудь в другом месте.

А в хорошую погоду самолеты не просто летают: они то кувыркаются в небе, то винтом подымаются кверху, то вниз падают.

Никита про них говорит:

— Они там за большой трубой живут, а в небо гулять вылетают.

Очень любит Никита смотреть в это окошко. Прижмется носом к стеклу и стоит так долго-долго. У него даже нос побелеет.

— Эй, Никита, не дави носом стекло! Смотри, будет у тебя нос лепешкой.

Никита отодвинется от стекла, а потом забудет и опять уткнется в него носом.

И вот наступил Первомай.

Мы с Никитой открыли все окна в комнате, сами оделись потеплее и уселись у окна.

Нам было рано еще идти на парад. Мы попозже должны были выйти.

Только мы сели у окна, Никита закричал:

— Смотри, смотри!

Я посмотрел и увидел самолеты.

Их было много-много. Они целой тучей собрались за фабричной трубой. Вот совсем как толкунцы — комары собираются в летние вечера у какого-нибудь кустика.

И вдруг вся эта комариная куча полетела прямо к нам.

Все ближе летит и расползается все шире и шире над крышами. Теперь уже слышно, как она жужжит.

Здорово жужжит, как шмели.

Вот самолетики еще выросли, стали больше ласточек, и не жужжат они теперь, а гудят басом.

От самого левого края неба до самого правого все кругом загудело.

Вот уже самолеты стали как утки.

Вот уже как журавли…

А потом загрохотали по небу, зарычали, как львы в зоосаду.

Как налетели, так на улице темно от них стало. Низко летят они — над самым домом, во всем нашем доме стекла дребезжат.

Никита прижался ко мне, накрылся полой моего пиджака, а сам одним глазом в окно смотрит.

Потом, когда все самолеты через нас перелетели и перестали гудеть, Никита выглянул и говорит:

— Ох, папа! Как страшно-то. Ведь я думал, что они маленькие, а они вон какие! А как гремят!..

— Это очень хорошо, что страшно, — говорю, — пусть все враги боятся наших самолетов. А ты их, Никитушка, не бойся. Ведь самолеты для того и летают, чтобы все маленькие мальчики и маленькие девочки жили спокойно и счастливо в нашей стране.

Цапля

Когда рисуешь животных в зоосаду, тогда видишь гораздо больше.

Это, наверно, потому, что животные перестают замечать неподвижного человека и занимаются своими делами. Мы с сыном Никитой пошли в зоосад животных рисовать. Сначала подошли к лебедям. Самый большой из них заснул, стоя на одной ноге, — сразу не разберёшь, где у него голова, где хвост, будто это и не птица, а громадный белый куль на чёрной палочке. Никита его нарисовал:

— Видишь, как он свою длинную шею уложил на бок и на спину, а голову сунул за крыло?

Потом мы увидали лебедя на воде. Он плыл как-то странно — вывернув ногу. Мы решили: больной, значит. А оказывается, совсем не больной: это он так нежится.

Лежит в воде. Одну ногу поднимает, а второй гребёт. Потом на другой бок перевалится, другую ногу высунет и подставит солнцу и ветерку.

Рядом с озерком, где плавали лебеди и утки, в громадной клетке — тетерева, глухарь, фазан и куропатки: наши северные и южные — горные, называются кеклики. Такие кругленькие дикие курочки с ярко-красным клювом. Клюв у них так и светится красненьким, будто птица рябину всё время держит и проглотить не может.

А фазан — линючий. Перья меняет. Видно, в это время птице тяжело.

Она плохо себя чувствует. Фазан головой упёрся в угол и стоит. Рисовать, правда, его удобно: он совсем не шевелится.

Никита сделал с него целых пять набросков. А потом отломил длинный прутик с тополя, что рос рядом, просунул его сквозь металлическую сетку и подгрёб к себе несколько фазаньих расписных перьев. Двумя щепочками прихватил и вытянул наружу. Верно — очень красивые перья. А одно из хвоста — длинное-длинное и всё в поперечных полосах.

Мы постояли, полюбовались… Одна куропатка стала купаться. Легла на бок и в песке бултыхается, трепещется — совсем как домашняя курица. Никита её нарисовал, — вот она.

Под конец мы подошли к цапле. Она в одной клетке с журавлями.

Журавли ходят всё время; у них пышные, вроде как кудрявые, чёрные хвосты из мягких длинных перьев.

Затылок малиновый, сами серые. Очень приятные птицы, такие солидные, большие, красивые. Даже походка у них важная.

А цапля стоит, как истукан. Какая-то горбатая, нахохленная. Свою длиннющую шею сложила как складной аршин, голову вроде как между плеч втянула — только длинный клюв, как пика, торчит. А глаз у цапли прямо какой-то не птичий даже, а рыбий: без выражения, неподвижный и как будто даже плоский. И стоит это чучело на одной ноге, не шелохнётся.

Вот Никита рисует, а я закуриваю. И… тут всё как-то сразу случилось. Пролез воробей сквозь сетчатый потолок и опускается к кормушке. И как раз около цапли пролетает. И будто белая змея мелькнула в воздухе. Это выпрямилась длиннейшая шея у цапли, и страшно, отчаянно закричал воробей: его цапля на лету схватила клювом, как щипцами.

Я бросился к клетке, Никита тоже. Стали оба кричать.

Все птицы в вольере заметались… Цапля шарахнулась и выпустила воробья, а он, дурачишка, поскакал по земле, как мышь. Быстро, быстро ускакал в тёмную сторону, в угол — и юрк в крысиную нору. Но нора оказалась сквозная — только через толстую доску. Он и улетел из клетки.

— Теперь я знаю, — говорит Никита, — что это такое — цапля! Это хищник, да ещё какой! Вот я так и представляю себе. Стоит такая птичка в камыше, как чучело. Не шевелится, лягушечьим своим глазом поводит. Прилетела овсянка-камышница. Рядом села на камышинку — раз! — и попалась к ней в клюв. Окуней стайка поближе подплыла. Раз! — и окуня нет!

Ну и птица! Недаром она и по виду какая-то гадкая.

— Нарисуй, — говорю, — Никита, как она ловит воробья, ведь интересно!

— Ни за что, — говорит, — не буду, даже и вспоминать не хочу.

Никита Евгеньевич Чарушин, как и его отец, известный писатель и художник-график Евгений Иванович Чарушин, почти полностью посвятил своё творчество анималистической детской книге. Родился и вырос в Ленинграде, закончил живописный факультет Института живописи, скульптуры и архитектуры имени И.Е.Репина. Оформил более 90 изданий, среди которых детские книги В.Бианки, Р.Киплинга, С.Михалкова, С.Маршака, И.Соколова-Микитова, Б.Житкова, И.Сладкова, Е.Чарушина, Ф.Моуэта, Ф.Зальтена, С.Воронина. Лауреат всероссийских, всесоюзных, международных конкурсов детской книги. Работы Н.Е.Чарушина представлены в собраниях Третьяковской галереи, Русском музее, музеях Японии, Германии и других стран.

Художник в восьмом поколении, Никита Чарушин первый свой рисунок сделал в три года девять месяцев. Это был «Тигр», сразу же попавший на детскую художественную выставку. От отца – гениального художника Евгения Чарушина, охотника и знатока природы – сын унаследовал уважение к лесу, внимательность к каждому зверю и птице. Именно отец привил Никите культуру охоты, во время которой нужно больше смотреть, нежели стрелять. Через много лет Никита Чарушин напишет: «Благодаря охоте, когда в сложных условиях видишь зверя, или птицу, или как качается ветка от взлетевшей птицы, всё воспринимаешь острее, и эти впечатления наполняют меня до сих пор».

На формирование юного художника сильно повлияла среда, в которой он рос: среда друзей семьи, художников, придерживающихся традиций ленинградской школы, – В.М.Конашевича, В.И.Курдова, В.М.Васнецова и других. Очень многое, по словам самого Никиты Евгеньевича, в понимании искусства дали ему два года общения с В.В.Лебедевым. Под его руководством молодому Чарушину даже посчастливилось успеть сделать несколько книжных работ.

К книжной графике Никита Евгеньевич впервые обратился в 1959 году. С этого времени он начал сотрудничать с журналами «Мурзилка», «Весёлые картинки», «Нева».

В ранних работах художественная манера Никиты Чарушина похожа на манеру отца: та же сосредоточенность на конкретном звере или птице, тот же минимализм, та же техника изображения меха и оперения. Причина – не только в неосознанном подражании, но и в том, что после смерти Евгения Ивановича сыну пришлось завершать серии рисунков, начатых им для книг, уже находившихся в портфелях издательств: это привязывало Никиту Чарушина к манере отца. При этом молодой художник находился в постоянных поисках собственного пути.

Никита Чарушин старался передать при изображении зверя и птицы те особенности, по которым их легко было бы узнать ребёнку, потому главной своей задачей считал не точное изображение, а создание образов зверей, отражение их стиля, характера.

Евгений и Никита Чарушины. Друзья. М.: Малыш, 1991

Достижению данной цели помогало изображение среды, из которой художник никогда не вырывал своих персонажей: в его иллюстрациях звери и птицы продолжают жить в природе по своим законам. Для Чарушина идея неразрывности любого создания со средой очень важна, он стремится донести эту идею до читателя.

Некоторая условность изображения вместе с лёгкостью передачи образа делают рисунки Никиты Чарушина похожими на китайскую живопись и на живопись импрессионистов. Сам Чарушин писал, что на него «чрезвычайное эмоциональное впечатление… оказал палеолит, затем архаический Китай …Ассирия – сцены охоты на львов, мексиканское анималистическое искусство». Но главным творческим импульсом для него была природа, ежедневные, пусть и небольшие, открытия, которые Никита Евгеньевич совершал, изучая её.

Евгений и Никита Чарушины. Друзья. М.: Малыш, 1991

Тяжело быть сыном гения. Неизмеримо тяжелее пойти тем же путём, продолжить его дело, ведь со стороны критиков сравнение всегда будет неизбежным и не всегда лестным.

Работы Никиты Чарушина похожи на работы его отца – и в смысле сюжетной и образной близости, и по самой технике рисунка. Но ведь талант отца был настолько велик, техника настолько нова и уникальна для русского искусства, что ученики, продолжатели просто не имели права не появиться!

Никита продолжил заложенные отцом анималистические традиции. Для этого нужна была не только духовная преемственность. Безусловно, требовался талант.

Несмотря на схожесть техник, отец и сын Чарушины – всё-таки разные художники. Их различие прежде всего – в отношении к увиденному в самом взгляде на мир. Если Евгений Иванович скорее портретист – в его работах велика эмоциональная концентрация на одном существе, то для зрелого Никиты зверь или птица – часть целого, природы.

Н.Чарушин, Е.Чарушин. Медведь-рыбак. М.: Малыш, 1981.

Анималистическое рисование для детской книги – не такая простая задача, как кажется: здесь мало хорошо рисовать животных. В данном случае искусство диктует незыблемый закон: достоверность – не в похожести изображения на бумаге на его живой прототип, а в способности передать ощущение жизни.

Обилие подробностей может заслонить образ зверя или птицы. Именно этим грешат многие художники, рисующие для анималистической книги: их книги теряют художественное начало и становятся похожими на справочники.

Про Никиту Чарушина и его отца говорили: «природники», «художники-природники». Это те, кто не «просто срисовывает всё подряд с натуры», а воспринимает своё посредничество между искусством и природой как высокую нравственную миссию. Они понимали, что цель подобного рисования – вызвать у ребёнка «удивление красотой животного» и с этого момента запечатлеть его образ как нечто необходимое в жизни.

Анималистов в детской книге всегда было мало. Талантливых тем паче. Зато если уж вырастает такой мастер, то становится кем-то вроде мага и волшебника, потому что показывает нам то, что мы «видим, да не видим», – природу, которую обычный городской житель даже если замечает, то не умеет или не хочет прочувствовать. А ведь эта слепота грозит нам катастрофой – жизнью в бетонно-пластмассовом мире! Зоркость же, к сожалению, редко проявляется у детей сама собой: чтобы развить её, нужно приложить значительные усилия. И тут-то может помочь анималистическая детская книга.

«Ценность же художника-природника… в высокой нравственной миссии – привнесении в творчество этического отношения человека к природе. Увиденная когда-то ветка или кочка с клюквой мне дороги до сих пор… Я не понимаю тех, кто потребительски относится к природе, – писал Никита Евгеньевич Чарушин. – Она меня поражает и удивляет всегда, и это удивление мне помогает жить в искусстве. Я буду считать, что моя жизнь прожита не зря, если моё искусство опосредованно сохраняет природу, ограждает её от уничтожения».

Анна Штейман. Удивление красотой // Остров сокровищ. - №11. - 2009.
Сканы иллюстраций: fairyroom.ru

Н.Сладков. С севера на юг. М.: Малыш, 1987.

И вот взошла луна. Яркая-яркая, всё кругом осветила: и траву, и дорогу. Вдруг мы слышим из куста, что у самой дороги:

Фить-пирю! Фить-пирю!

Она! - говорит Никита.

А перепёлка ещё громче:

Фить-пирю! Спать пора!

Мы в кусты - и сразу поймали нашу перепёлку.

Она была вся холодная, мокрая от росы. Вернулись мы с ней домой, заделали крепко щёлку в клетке и посадили перепёлку туда обратно. А Никита пошёл спать.

Про зайчат

Однажды на даче ко мне прибежал Никита и кричит:

Папа, отдай кроликов! Папа, отдай кроликов!

А я не понимаю, каких кроликов ему отдать. И отдавать я никого не собираюсь, и кроликов у меня нет.

Да что ты, Никитушка, - говорю, - что с тобой?

А Никита прямо плачет: отдай да отдай ему кроликов.

Тут пришла мама и всё мне рассказала. Оказывается, деревенские ребята принесли с лугов двух зайчат: они их на сенокосе поймали. А Никита всё перепутал. Надо было сказать: «Возьми зайчат», а он говорит: «Отдай кроликов».

Взяли мы зайчат, стали они у нас жить.

Ну и славные были зайчата! Этакие мохнатые шарики! Уши врозь, глаза коричневые, большие. А лапки мягкие-мягкие - будто зайчата в валеночках ходят.

Захотели мы зайчат покормить. Дали им травы - не едят. Налили молока в блюдце - и молоко не пьют... Сыты, что ли?

А спустили их на пол - они шагу никому не дают ступить. Прямо наскакивают на ноги. Тычутся мордочками в сапоги и лижут их... Должно быть, ищут мать-зайчиху.

Видно, голодные, а есть не умеют. Сосунки ещё.

Тут в комнату пришёл Томка, наш пёс. Тоже захотел посмотреть на зайчат. Они, бедняжки, на Томку наскочили, лезут на него... Томка зарычал, огрызнулся и убежал.

Как же нам накормить зайчат? Ведь они, бедняги, умрут с голоду.

Думали мы, думали, и придумали, наконец. Пошли мы искать им кормилицу-кошку.

Кошка лежала на лавке у соседнего дома, кормила своих котят. Она такая пёстрая, расписная, даже нос у неё разноцветный.

Притащили мы кошку к зайчатам, она как зафыркает на них, как заворчит басом, чуть не воет. Да ну её!

Пошли мы другую кормилицу искать.

Видим, на завалинке лежит кошка, вся чёрная, с белой лапой. Мурлычет кошка, нежится на солнышке... А как взяли да подложили к ней зайчат, она сразу же все когти выпустила и ощетинилась. Тоже не годится в кормилицы! Отнесли мы её обратно.

Стали третью кошку искать.

Уж в самом конце деревни нашли. На вид такая хорошая, ласковая. Только эта ласковая-то чуть-чуть наших зайчат не съела. Как увидела их, вырвалась из рук да как бросится на зайчат, как на мышей.

Насилу мы её оттащили и за дверь выбросили.

Наверное, наши зайчата так и умерли бы с голоду, если бы, на наше счастье, не нашлась ещё одна кошка - четвёртая. Она сама к нам пришла. А пришла потому, что котят искала. У неё котята умерли, и она по всей деревне ходила и искала их... Рыженькая такая, худая; мы накормили её, напоили и уложили на подоконник и принесли к ней зайчат. Сперва одного зайчонка, потом и другого.

Сунулись к ней зайчата и сразу присосались, даже зачмокали - нашли молоко!

А кошка сначала задёргалась, забеспокоилась, а потом вылизывать их стала - и даже песенку замурлыкала.

Значит, всё в порядке.

Много дней кормила кошка зайчат.

Лежит с ними на подоконнике, а народ останавливается у окошка, смотрит:

Вот так чудо, кошка зайцев кормит!

Потом зайчата подросли, научились сами есть траву и убежали в лес. Им там вольнее жить.

А кошка завела себе настоящих котят.

Сорока

Кого сорока увидит - стрекочет.

Что плохо лежит - она тут как тут.

Птичье гнездо приметит - яйца расклюёт, птенцов нелётных съест.

И зверю несладко от сороки: не даёт сорока укрыться от врагов. Всем рассказывает, где кто прячется. Кричит:

Вот он где!»

Зверь от сороки таится. А сорока от него ни на шаг. Куда он - туда и она.

Он по полю - сорока над ним стрекочет:

«Я тебя вижу!

Я тебя вижу!

Не беги - догоню,

Не ешь - отниму!»

Вот она какая, сорока!

Ходит тетёрка по полянке, бережёт цыплят.

А они копошатся, разыскивают еду. Летать ещё не научились, ещё не выросли.

Кто побольше, тот их и обидит.

Увидела сорока-воровка добычу. Притаилась, подскакивает поближе, поближе.

Хочет пообедать.

Квох! - крикнула тетёрка. -

Враг близко!»

Глядит, глядит сорока - ни одного цыпленка не видит. Нет никого!

Некого хватать!

Некого глотать!

Рассердилась:

«К-как это так!

К-ак это так!»

Тут налетела на неё тетёрка и погнала прочь.

Отогнала.

Вернулась, квохчет:

Нет врага близко!»

Все и вылезли, кто откуда: кто из-под шишки, кто из-за сучка, кто из ямки, кто из-за бугорка. Целая компания из-под пенька.

Улетела сорока от тетёрки, почистилась. И снова поглядывает - слушает. Не идёт ли кто? Нет ли где еды? Нельзя ли у кого чего отнять-отобрать?

Порявкивает медведица. Не слушают её мишки. Балуются. Один по луже бьёт лапами - брызги летят. Мишке это нравится. Другой на калину залез, качается, как на качелях.

Сорока тут как тут и кричит:

Вы что делаете?»

Сразу медведица замолчала.

А мишки испугались. Глупые, а понимают: пока рычала, ворчала медведица - никакого врага не было. Можно было баловаться. А замолчала - значит, прятаться надо.

Мишка - из лужи, мишка - с калинки, и поскакали в чащу, где погуще, пока сорока от них не отвязалась.

Волчонкам волчица принесла еду.

Каждый еду к себе потянул.

Ворчат-рычат.

А сорока сверху как закричит:

«Я всё вижу!

Волки врассыпную, кто куда.

А волчица от сороки не таится. Сорока над ней стрекочет; не понимает сорока, что волчица нарочно не прячется. От волчат её отводит.

Волчонки тем временем вернулись, добычу съели, сороке ничего не оставили.

Рысь ползёт к куропаткам. А они клюют, кормятся, ничего не замечают.

К ним сорока прилетела. Интересно ей, что эти куры клюют. Шевельнулся кто-то в кустах.

Взлетела сорока на ёлку и видит - подкрадывается к куропаткам зверь.

Я тебя вижу! Вот он где!»

Куры услыхали, на крыло поднялись. Рысь прыгнула, да так никого и не ухватила. Чует пёс козий след, хочет коз отыскать и словить. А сорока тут как тут - стрекочет: «Вот он! Вот он!»

Услыхали дикие козы сороку - и ходу! Гнался за ними пёс - не догнал.

А сорока снова слушает, выглядывает - нет ли где еды-добычи?

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Чарушин Евгений Иванович

Рассказы о животных

Чарушин Е. И. Рассказы о животных.

Что за зверь?

Выпал первый снег. И всё кругом стало белым. Деревья белые, земля белая, и крыши, и крыльцо, и ступеньки на крыльце – всё покрылось снегом. Девочке Кате захотелось по снежку погулять. Вот она вышла на крыльцо, хочет по ступенькам спуститься в сад и вдруг видит: на крыльце, в снегу, какие-то ямки. Какой-то зверёк ходил по снегу. И на ступеньках следы, и на крыльце следы, и в саду следы.

"Вот интересно-то! – подумала девочка Катя. – Что за зверёк, тут ходил? Это надо узнать". Взяла Катя котлетку, положила ее на крыльцо и убежала. День прошёл, ночь прошла. Настало утро. Проснулась Катя – и скорее на крыльцо: смотреть, съел ли зверёк её котлетку. Смотрит – котлетка цела! Где её положила, тут она и лежит. А следов ещё больше стало. Значит, зверёк снова приходил. Тогда убрала Катя котлетку и положила вместо неё косточку. Из супа. Утром опять бежит Катя на крыльцо. Смотрит – косточку зверёк тоже не трогал. Так что же это за зверёк такой? И косточек не ест. Тогда положила Катя вместо косточки красную морковку. Утром глядит – морковки нет! Зверёк приходил и всю морковку съел! Тогда Катин папа сделал западню. Опрокинул на крыльце ящик кверху дном, подпёр его лучинкой, а к лучинке привязал бечёвкой морковь. Если морковку дёрнуть – лучинка отскочит, ящик упадёт и накроет зверька. На следующий день и папа пошёл, и мама, и даже бабушка – все пошли смотреть, не попался ли зверь в западню. А Катя впереди всех. Есть в западне зверь! Прихлопнул кого-то ящик, упал с подставки! Заглянула Катя в щёлочку, видит – сидит там зверь. Белый-белый, пушистый-пушистый, глаза розовые, уши длинные, прижался в угол, морковку дожёвывает. Это кролик! Унесли его домой, на кухню. А потом сделали большую клетку. И он стал в ней жить. А Катя его кормила морковкой, сеном, овсом и сухарями.

Медвежонок

Охотники убили трёх медведиц и три выводка медвежат продали в зоопарк.

В зоопарке их всех посадили в одну клетку – бурых, рыжих, черноватых, неодинаковых и мастью и ростом – кто побольше, кто поменьше.

Самый маленький – самый угрюмый. Сидит в углу, чешет животик, лапу сосёт и всё время ворчит.

А другие весёлые: борются, по клетке лазают, барахтаются, кричат, пыхтят – мохнатые, пузатые, большеголовые, косолапые медвежатки.

Один хоть и всех перерос, а есть не умеет по-настоящему.

Его служительница соской кормит. В бутылку молока нальёт, тряпку в горлышко сунет и отдаст ему. Он бутылку облапит и сосёт. Никого к себе не подпускает, ворчит. Страшно так!

Другой, черноватый, с белым пятном-нагрудником, всё лазает, карабкается. Полез он по железным прутьям клетки к потолку. Прутья-то скользкие – два вершка пролезет, на вершок обратно съедет. Лез, лез, до половины добрался, а дальше – никак. Устал. Вовсю лапами работает, визжит со злости, хочется ему на потолок, а ничего не выходит – вниз съезжает.

Придумал. Вцепился зубами в железный прут и висит – лапы отдыхают.

Повисел, отдохнул и сразу до потолка добрался. Потом и по потолку полез, да сорвался, упал и завопил отчаянным голосом.

Прибежала служительница, взяла его на руки, укачивает, гладит.

Медвежишко успокоился, учуял в кармане конфету, достал и вместе с бумажкой давай её сосать, причмокивать.

Принесли медвежатам молочной каши. Все на корытце навалились, толкаются, прямо в кашу лезут, огрызаются, чавкают, чмокают, сопят.

Вдруг опять кто-то закричал.

Орёт во всё горло, надрывается.

А это тот самый сосун, который по-настоящему есть не умеет. Выбрался он из клетки, когда кашу давали, и полез по метле – у клетки метла стояла.

Полез мишка по метле и вместе с ней свалился. Об пол ушибся, да ещё и палка от метлы его по голове ударила.

Лежит, закрыл глаза и вопит. А метлу из лап не выпускает.

Дали ему опять соску.

Медвежата съели кашу. Так вывозились, что никакой масти не узнаешь – все в каше. Стали полосатые, пятнистые. Поели и снова давай играть.

Захотелось мне купить медвежонка, да нельзя: в зоопарке медвежат не продают.

Медведь-рыбак

В прошлом году я всю зиму жил на Камчатке. А ведь это самый край нашей Родины. Там я и весну встречал. Интересно начинается камчатская весна, не по-нашему.

Как побегут ручьи, как вскроются камчатские речки, прилетает из Индии красный воробей-чечевица и везде поёт свою песню чистым, флейтовым свистом:

Чавычу видел?

Чавычу видел?

Чавычу видел?

А чавыча – это такая рыба лососёвой породы. И тут-то начинается самое интересное в камчатской весне.

В это самое время вся рыба из океана заходит в речки, в ручьи, чтобы в самых истоках, в проточной пресной воде метать икру.

Идёт рыба табунами, косяками, стаями; рыбы лезут, торопятся, толкаются, – видно, тяжело им: животы у них раздуты, полны икрой или молоками. Иногда они плывут так густо, что нижние по дну ползут, а верхних из воды выпирает.

Ох, как много идёт рыбы!

А говорят, в старину, когда на Камчатке было совсем мало людей, рыба шла ещё гуще. В старинных записях так и сказано, что весло в реках стояло и против течения шло «попом».

Все радуются, галдят. И тоже спрашивают друг друга:

– Чавычу видел?

– Чавычу видел?

– Чавычу видел?

А она изредка проплывёт – эта чавыча – огромный, драгоценный лосось.

Плывёт она по дну среди мелкой рыбы – горбуши. Будто свинья с поросятами по двору проходит.

А через несколько дней вся эта рыба сваливается обратно, в солёную воду. Только уж не косяками, не табунами плывёт она, а вразброд, каждая по-своему. Кто – хвостом вперёд, а кого и по дну катит и выкатывает на берег, как гнилое полешко. Вся рыба еле живая, больная, «снулая». Выметала она икру и обессилела.

И теперь уже по всей Камчатке другие рыбаки орудуют. Кто каркает, кто крякает, кто рычит, кто мяучит.

Дикие рыбаки рыбачат.

Пойду-ка, думаю, в лес, отдохну, да и посмотрю лесных рыбаков. Как-то они с делом справляются. И ушёл далеко-далеко от селения.

Хорошо весной в лесу! Берёзы распускают свои клейкие листья, стоят прозрачные, будто не деревья, а дымок зелёный. Среди них темнеют плотные ели и высокий можжевельник.

Воздух чистый, лёгкий, еловой смолой пахнет, молодым листом, прелой землёй.

И хор птичий... И флейта поёт, и трель рассыпается, и чеканье, и посвисты.

Солнце печёт вовсю. А тень ещё холодная.

Я подошёл к берегу речки, притаился и сразу увидел рыбака.

Ай да мужик-богатырь! Ростом с воробья. Рыба его в тридцать раз больше.

Это голоногий куличишка рыбачит. Вокруг рыбы бегает, суетится, суетится, клюёт. А рыбу из воды на берег выкинуло – дохлая.

Пищит кулик, ногами семенит.

Потом прилетели две вороны. Спугнули кулика, а сами рыбу не трогают.

Видно, уже поели досыта. Как сели на отмель, так и заснули. Сидят, носатые, глаза закрыли. Налетели чайки с криком, с гамом. Стали потрошить эту рыбину. Одна голова осталась.

Как удачно я выбрал место!

Тут у речки крутая излучина, и всё, что поверху плывёт, вода выкидывает на берег.

Пока я тут был, трёх рыб к берегу прибило течением.

Гляжу – с того берега по камням спускается лиса. Паршивая такая. Шерсть клочьями на боках висит – сбрасывает зимнюю шубу Лиса Патрикеевна.

Спустилась она к воде, воровато схватила ближнюю рыбу и спряталась с нею за камень.

Потом опять показалась, облизывается. И вторую рыбу утащила.

Вдруг лай, вой, визг поднялся: прибежали собаки деревенские да как бросятся с обрыва к воде, к лисице. Видно, учуяли её сверху. Лиса берегом, берегом наверх – и в лес. Собаки за ней.

Ну и я ушёл. Кого мне тут ждать?

Ни один зверь теперь не придёт сюда: собачьих следов испугается.

Снова я пошёл по ручьям и по речкам.

Видал, как другая лиса рыбу ела – смаковала. Выедала только спинки.

Ещё крохаля видал большого – с гуся. Он спал среди объедков. До отвалу наглотался рыбы.

А потом я прилёг и заснул незаметно. Разморило меня. Долго ли спал – не знаю. Только вижу сон: будто делаю я какую-то замечательную вещь, не то самолёт, не то молотилку, а может, и башню какую. По порядку видится сон: сначала работал я, потом устал и тоже лёг спать. Лёг и громко-громко захрапел.

И потом во сне соображаю:

«Да как же это так? Ведь я никогда не храплю. Не умею».

И тут у меня всё как-то спуталось. Уж я наполовину проснулся, а сон продолжаю видеть, что будто лежу и храплю.

Знаю, что это неправда. Сержусь даже.

Рассердился, проснулся, открыл глаза. Что за чудо? Храплю. Я даже испугался. Как так? Что такое?

Потом очнулся... Да нет, это не я храплю... И на храп совсем не похоже.

Это кто-то рычит неподалёку, фыркает, плещется.

Поднял я голову. Смотрю – в речке медведь сидит. Здоровенный медведь – старик-камчадал. Вот тебе и сон с храпом!

А ружья у меня нет. Что делать? Убираться надо подобру-поздорову.

Начал я осторожно-осторожно отползать от речки... И вдруг задел за какой-то камень. Камень этот покатился и в воду – плюх! Я так и замер. Лежу не дышу и глаза закрыл. Сейчас задерёт меня медведь. Вот выберется на берег, увидит – и конец.

Долго я лежал, пошелохнуться боялся. Потом слышу: будто всё ладно. Медведь порявкивает на старом месте, ворчит. Неужели он не слышал, как камень плюхнулся в воду?

Глухой он, что ли?

Я осмелел и выглянул из-за кустов. А потом присмотрелся немного и совсем страх забыл. Этот медведь тоже рыбу ловил. И до чего чудно!

Сидит Михайло Иванович по горло в воде, только голова сухая из воды торчит, как пень. Башка у него громадная, мохнатая, с мокрой бородой. Он её то на один бок наклонит, то на другой: рыбу высматривает.

А вода совсем прозрачная, мне медведя всего видно, как он там орудует лапами, и туловище медвежье вижу.

К туловищу шерсть прилипла, и тело у медведя кажется не по голове. Головастый он такой получается. Маленький и головастый.

Сидит этот медведь. И вдруг что-то лапами стал в воде хватать.

Вижу – достаёт рыбу-горбушу. Прикусил он горбушу и... сел на неё.

Зачем это он, я думаю, на рыбу-то сел?

Сел и сидит в воде на рыбе. Да ещё и проверяет лапами: тут ли, под ним ли?

Вот плывёт мимо вторая рыба, и её медведь поймал. Прикусил и тоже на неё садится. А когда садился, так, конечно, привстал. И первую рыбу течением из-под него утащило. Мне-то сверху всё видно, как эта горбуша покатилась по дну. А медведь как рявкнет! Потерялась рыба. Ах ты! Непонятно ему, бедняге, что такое с его запасом делается, куда он девается. Посидит, посидит, да и пощупает лапой под собой: тут ли рыба, не убежала ли? А как схватит новую, опять я вижу: старая выкатилась из-под него и ищи-свищи!

Ведь на самом деле обида какая: теряется рыба, и всё тут!

Долго-долго сидел он на рыбе, ворчал, даже пропустил две рыбины, не решился ловить; я видел, как они проплыли мимо. Потом опять – р-раз! Подцепил лапой горбушу. И опять всё по-старому: нет прежней рыбы.

Я лежу на берегу, хочется мне посмеяться, а смеяться нельзя. Попробуй-ка посмейся! Тут тебя медведь со злости съест вместе с пуговицами.

Громадную сонную чавычу натащило на медведя. Сгрёб он её, кладёт под себя...

Ну, конечно, под ним пусто.

Тут медведь так обиделся, что и чавычу забыл, заревел во всю мочь, прямо как паровоз. Поднялся на дыбы, лапами бьёт по воде, воду сбивает в пену. Ревёт, захлёбывается.

Ну уж тут и я не вытерпел. Как прысну! Как захохочу! Услыхал меня медведь, увидал. Стоит в воде, как человек, на двух лапах, и на меня смотрит.

А мне до того смешно, что я уж ничего не боюсь – хохочу-заливаюсь, руками машу: уходи, мол, дурак, мочи больше нет! Уходи!

И на моё счастье, верно, так и вышло.

Рявкнул медведь, вылез из воды, отряхнулся и ушёл в лес.

А чавычу опять потащило течение.

Пунька и птицы

Кошки – они охотники. Они любят словить пичужку.

Наш Пуня тоже не прочь поохотиться, но только не дома. Дома он никого не трогает.

Принесли мне как-то в маленькой клетке несколько певчих птиц. Щеглы, канарейки.

«Куда, – думаю, – мне их деть, чего с ними делать?»

Выпустить на волю – на дворе вьюжно-морозно. В клетке – тоже не годится.

Поставил я в уголке ёлку. Закрыл мебель бумажками, чтобы не пачкали, и... делайте, что хотите. Только не мешайте мне работать.

Щеглы, канарейки вылетели из клетки – и к ёлке.

Копошатся в ёлке, поют! Нравится!

Пришёл Пунька, глядит – интересуется.

«Ну, – думаю, – сейчас надо Пуньку ловить да из комнаты выкинуть».

Непременно начнётся охота.

А Пуньке только ёлка понравилась. Он её понюхал, на птиц и внимания не обратил.

Щеглы, канарейки побаиваются. Не подскакивают близко к Пуньке.

А тому безразлично, есть тут птицы или нет их. Он лёг и спит около ёлки.

Но Пуньку я всё-таки прогнал. Кто его знает. Хоть и не смотрит на птиц, а вдруг невзначай и словит.

Прошло время. Птицы начали вить гнёзда: ищут пушинки разные, нитки из тряпок выдёргивают.

Пунька к ним ходит. Спит у них. Щеглы, канарейки его не боятся: чего его бояться, если он их не ловит.

И так расхрабрились пичужки, что начали у Пуньки теребить шерсть.

Пунька спит. А птицы из него шерсть дёргают.

Страшный рассказ

Мальчики Шура и Петя остались одни. Они жили на даче – у самого леса, в маленьком домике. В этот вечер папа и мама у них ушли к соседям в гости. Когда стемнело, Шура и Петя сами умылись, сами разделись и легли спать в свои постельки. Лежат и молчат. Ни папы, ни мамы нет. В комнате темно. И в темноте по стене кто-то, ползает – шуршит; может быть – таракан, а может быть – кто другой!... Шура и говорит со своей кровати:

– Мне совсем и не страшно.

– Мне тоже совсем не страшно, – отвечает Петя с другой кровати.

– Мы воров не боимся, – говорит Шура.

– Людоедов тоже не боимся, – отвечает Петя.

– И тигров не боимся, – говорит Шура.

– Они сюда и не придут, – отвечает Петя. И только Шура хотел сказать, что он и крокодилов не боится, как вдруг они слышат – за дверью, в сенях, кто-то негромко топает ногами по полу: топ.... топ.... топ.... шлёп.... шлёп... топ... топ.... Как бросится Петя к Шуре на кровать! Они закрылись с головой одеялом, прижались друг к другу. Лежат тихо-тихо, чтобы их никто не услышал.

– Не дыши, – говорит Шура Пете.

– Я не дышу.

Топ... топ... шлёп... шлёп... топ... топ... шлёп... шлёп... А через одеяло всё равно слышно, как кто-то за дверью ходит и ещё пыхтит вдобавок. Но тут пришли папа с мамой. Они открыли крыльцо, вошли в дом, зажгли свет. Петя и Шура им всё рассказали. Тут мама с папой зажгли ещё одну лампу и стали смотреть по всем комнатам, во всех углах. Нет никого. Пришли в сени. Вдруг в сенях вдоль стены кто-то как пробежит в угол... Пробежал и свернулся в углу шариком. Смотрят – да это ёжик! Он, верно, из леса забрался в дом. Хотели его взять в руки, а он дёргается и колет колючками. Тогда закатали его в шапку и унесли в чулан. Дали молока в блюдце и кусок мяса. А потом все заснули. Этот ёжик так и жил с ребятами на даче всё лето. Он и потом пыхтел и топал ногами по ночам, но никто уже его не боялся.

Удивительный почтальон

Мальчик Вася со своим папой поехал на дачу. А Васина мама осталась в городе: ей надо было ещё чего-то купить. Мама хотела приехать с покупками вечером. Вот идёт поезд. Вася сидит в вагоне на скамейке рядом со своим папой и глядит в окно. А в окне бегут деревья, и заборы, и разные дома. Напротив Васи на скамеечке тоже сидит мальчик, с часами на левой руке. Он везёт какую-то корзинку. Этот мальчик уже большой; ему, наверно, лет пятнадцать. Как поезд подъедет к станции, мальчик посмотрит на свои часы, запишет что-то карандашом в записной книжке, наклонится над своей корзиной, что-то вытащит из неё и выбежит из вагона. А потом снова придёт и сидит, в окно поглядывает. Вася сидел-сидел, смотрел-смотрел на мальчика с корзиной, да вдруг как заплачет во весь голос! Он вспомнил, что свой велосипед дома забыл.

– Как же я без велосипеда-то? – плачет. – Я всю зиму думал, как по лесам на нём буду ездить.

– Ну-ну, не плачь, – сказал его папа. – Мама поедет и привезёт тебе велосипед.

– Да нет, не привезёт, – плачет Вася. – Она его не любит. Он скрипит...

– Ну, ты, паренёк, перестань, не плачь, – вдруг сказал мальчик с часами на руке. – Я тебе сейчас, устрою это дело. Я сам люблю ездить на велосипеде. Только он настоящий, двухколёсный. У вас есть дома телефон? – спрашивает он у Васиного папы.

– Есть, – отвечает папа. – Номер пять пятьдесят пять ноль шесть.

– Ну, так всё в порядке, – говорит мальчик. – Мы сейчас срочно отправим почтальона с письмом. Он вытащил из кармана крохотную бумажную ленточку из тонкой папиросной бумажки и написал на ней: "Позвоните по телефону 5-55-06, передайте: "Маме надо взять на дачу Васин велосипед". Потом вложил это письмо в какую-то блестящую маленькую трубочку, открыл свою корзинку. А там, в корзине, сидит голубь – длинноносый, сизый.

Вытащил мальчик голубя и привязал к его ноге трубочку с письмом.

– Вот мой почтальон, – говорит. – Готов к полёту. Смотри.

И только поезд остановился на станции, мальчик посмотрел на часы, отметил время в своей записной книжке и выпустил голубя в окно. Голубь как взлетит прямо вверх – только его и видели!

– Я сегодня учу почтовых голубей, – говорит мальчик. – На каждой станции выпускаю по одному и записываю время. Голубь полетит прямо в город, на свою голубятню. А там уж его ждут. А на этом, последнем, увидят трубочку, прочтут письмо и позвонят к вам на квартиру. Только бы его по пути ястреб не поймал. И верно: Вася приехал на дачу, ждет-пождет маму – и вечером мама приехала с велосипедом. Получили письмо. Значит, не словил голубя ястреб.

Кот Епифан

Хорошо и привольно на Волге-реке! Посмотри, ширина-то какая! Другой берег еле видно! Блестит эта живая, текучая вода. И все небо в эту воду смотрится: и облака, и голубая лазурь, и кулички, что, пересвистываясь, перелетают кучкой с песка на песок, и стаи гусей и уток, и самолет, на котором человек куда-то летит по своим делам, и белые пароходы с черным дымом, и баржи, и берега, и радуга на небе. Посмотришь на это текучее море, посмотришь на облака ходячие, и кажется тебе, что и берега тоже куда-то идут – тоже ходят и двигаются, как и все кругом. Вот там, на Волге, в землянке, на самом волжском берегу – в крутом обрыве, живет сторож-бакенщик. Посмотришь с реки – увидишь только окно да дверь. Посмотришь с берега – одна железная труба торчит из травы. Весь дом у него в земле, как звериная нора. По Волге день и ночь плывут пароходы. Пыхтят буксиры, дымят, тянут на канатах за собой баржи-беляны, везут разные грузы или тащат длинные плоты. Медленно поднимаются они против течения, шлепают по воде колесами. Вот идет такой пароход, везет яблоки – и запахнет сладким яблоком на всю Волгу. Или рыбой запахнет, значит, везут воблу из Астрахани. Бегут почтово-пассажирские пароходы, одноэтажные и двухэтажные. Эти плывут сами по себе. Но быстрее всех проходят двухэтажные скорые пароходы с голубой лентой на трубе. Они останавливаются только у больших пристаней, и после них высокие волны расходятся по воде, раскатываются по песку. Старый бакенщик около мелей и перекатов расставляет по реке красные и белые бакены. Это такие плавучие плетеные корзины с фонарем наверху. Бакены показывают верную дорогу. Ночью старик ездит на лодке, зажигает на бакенах фонари, а утром тушит. А в другое время старик бакенщик рыбачит. Он завзятый рыбак. Однажды старик рыбачил весь день. Наловил себе рыбы на уху: лещей, да подлещиков, да ершей. И приехал обратно. Открыл он дверь в землянку и смотрит: вот так штука! К нему, оказывается, гость пришёл! На столе рядом с горшком картофеля сидит весь белый-белый пушистый кот. Гость увидал хозяина, выгнул спину и стал тереться боком о горшок. Весь свой белый бок испачкал в саже.

– Ты откуда пришел, из каких местностей? А кот мурлычет и глаза щурит и еще больше себе бок пачкает, натирает сажей. И глаза у него разные. Один глаз совсем голубой, а другой совсем желтый.

– Ну, угощайся, – сказал бакенщик и дал коту ерша. Кот схватил в когти рыбку, поурчал немного и съел ее. Съел и облизывается, – видно, еще хочет. И кот съел еще четыре рыбки. А потом прыгнул на сенник к старику и задремал. Развалился на сеннике, мурлычет, то одну лапу вытянет, то другую, то на одной лапе выпустит когти, то на другой. И так ему, видно, тут понравилось, что он остался совсем жить у старика. А старик бакенщик и рад. Вдвоем куда веселее. Так и стали они жить. Бакенщику не с кем было раньше поговорить, а теперь он стал разговаривать с котом, назвал его Епифаном. Не с кем было раньше рыбу ловить, а теперь кот стал с ним на лодке ездить. Сидит в лодке на корме и будто правит. Вечером старик говорит:

– Ну, как, Епифанушка, не пора ли нам бакены зажигать, – ведь, пожалуй, скоро темно будет? Не зажжем бакены – сядут наши пароходы на мель. А кот будто и знает, что такое бакены зажигать. Ни слова не говоря, идет он к реке, залезает в лодку и ждет старика, когда тот придет с веслами да с керосином для фонарей. Съездят они, зажгут фонари на бакенах – и обратно. И рыбачат они вместе. Удит старик рыбу, а Епифан сидит рядом. Поймалась маленькая рыбка – ее коту. Поймалась большая – старику на уху. Так уж и повелось. Вместе служат, вместе и рыбачат. Вот однажды сидел бакенщик со своим котом Епифаном на берегу и удил рыбу. И вот сильно клюнула какая-то рыба. Выдернул ее старик из воды, смотрит: да это жадный ершишка заглотил червяка. Ростом с мизинец, а дергает, как большая щука. Старик снял его с крючка и протянул коту.

– На, – говорит, – Епифаша, пожуй немножко. А Епифаши-то и нет. Что такое, куда девался? Потом видит старик, что его кот ушел далеко-далеко по берегу, белеется на плотах. "С чего это он туда пошел, – подумал старик, – и что он там делает? Пойду взгляну". Смотрит, а его кот Епифан сам рыбу ловит. Лежит пластом на бревне, опустил лапу в воду, не шевелится, даже не моргает. А когда рыбешки выплыли стайкой из-под бревна, он – раз! – и подцепил когтями одну рыбку. Очень удивился старик бакенщик.

– Вот ты какой у меня ловкач, – говорит, – ай да Епифан, ай да рыбак! А ну, поймай-ка мне, – говорит, – стерлядку на уху, да пожирнее. А кот на него и не глядит. Рыбу съел, перешел на другое место, снова лег с бревна рыбу удить. С тех пор так они и ловят рыбу: врозь – и каждый по-своему. Рыбак снастями да удочкой с крючком, а кот Епифан лапой с когтями. А бакены вместе зажигают.