Эрих ремарк на западном фронте без перемен. На Западном фронте без перемен — Ремарк Эрих

Оценил книгу

Сегодня мы бродили бы по родным местам как заезжие туристы. Над нами тяготеет проклятие - культ фактов. Мы различаем вещи, как торгаши, и понимаем необходимость, как мясники. Мы перестали быть беспечными, мы стали ужасающе равнодушными. Допустим, что мы останемся в живых; но будем ли мы жить?
Мы беспомощны, как покинутые дети, и многоопытны, как старики, мы стали черствыми, и жалкими, и поверхностными, - мне кажется, что нам уже не возродиться.

Я думаю, что этой цитатой можно сказать всё, что я испытала..Всю беду потерянного поколения войны. И неважно, какая это война, важно то, что после неё теряешь себя в мире.
Очень сильное произведение. Я впервые читаю о войне, повествование о которой ведётся от имени немецкого солдата. Солдата, который был вчерашним школьником, который любил книги, жизнь. Которого не сломали трудности- он не стал трусом и предателем, он сражался честно, трудности не сломали, просто он потерялся на этой войне..Правильно сказал один из его друзей- пусть бы генералы вышли бы один на один, и из исхода этого поединка определили бы победителя.
Сколько судеб..Сколько людей. Как это страшно.

Мы видим людей, которые еще живы, хотя у них нет головы; мы видим солдат, которые бегут, хотя у них срезаны обе ступни; они ковыляют на своих обрубках с торчащими осколками костей до ближайшей воронки; один ефрейтор ползет два километра на руках, волоча за собой перебитые ноги; другой идет на перевязочный пункт, прижимая руками к животу расползающиеся кишки; мы видим людей без губ, без нижней челюсти, без лица; мы подбираем солдата, который в течение двух часов прижимал зубами артерию на своей руке, чтобы не истечь кровью; восходит солнце, приходит ночь, снаряды свистят, жизнь кончена.

Как же я привязалась к героям Ремарка! Как они не унывали на войне, сохраняли чувство юмора, боролись с голодом и поддерживали друг друга. Как они хотели жить..Вчерашние мальчишки, которым пришлось вот так быстро повзрослеть. Которым пришлось видеть смерть, которым пришлось убивать. Конечно, им трудно адаптироваться в другой жизни, из которой они вышли, попав сразу в войну.
И как это ярко описывает Ремарк устами главного героя. И начинаешь понимать, что для кого-то человеческая жизнь ничего не стоит..А ведь Пауль, сидя в окопе с убитым французским солдатом, думал обо всём этом. Думал, что они защищают своё отечество, но и французы защищают своё отечество. Всех кто-то ждёт. Им есть, куда возвращаться. Но смогут ли они потом жить?
Постоянно отзывается эхом война в душах тех, кто прошёл её. Какая бы это война не была, она всегда калечит судьбы. И страдают те, кто выжил- победители и побеждённые, и страдают родные и близкие тех, кто не вернулся с войны. И долго ещё они видят сны, вздрагивая от каждого шороха.
Это очень тяжёлое произведение. И надо бы собрать все эти книги о войнах в разные времена, в разных странах и дать почитать всем тем, кто развязывает это кровопролитие. Дрогнет что-то в груди? Защемит сердце?
Не знаю..

Оценил книгу

Мы больше не молодежь. Мы уже не собираемся брать жизнь с бою. Мы беглецы. Мы бежим от самих себя. От своей жизни. Нам было восемнадцать лет, и мы только еще начинали любить мир и жизнь; нам пришлось стрелять по ним. Первый же разорвавшийся снаряд попал в наше сердце. Мы отрезаны от разумной деятельности, от человеческих стремлений, от прогресса. Мы больше не верим в них. Мы верим в войну.

Обычно я ставлю книге высшую оценку, если она читается взахлеб или просто потрясает меня. Здесь не произошло ни того, ни другого. Читался роман нормально, не более того, все было спокойно и без особых эмоций, ничего нового я не узнала. Но когда минули последние страницы, как-то странно мне стало. И после этого уже рука не поднялась поставить четверку. Потому что, черт возьми, это безумно сильная книга.

Первая мировая война. Эти ребята еще вчера были учениками. Они оказались выброшенными из жизни прямиком в окопы. Вчерашние мальчишки, под пулеметными очередями превратившиеся в стариков, вышли из-под опеки родителей, но не успели полюбить, не успели выбрать жизненный путь. Молодой Пауль теряет своих друзей одного за другим, смерть становится частью будней, но так ли это страшно? Куда страшнее вопрос, что делать, когда настанет (если настанет!) мир. Сможет ли хоть кто-нибудь из них жить дальше? Или лучше, чтобы все закончилось здесь, на поле боя?

Лучшие книги о войне – те, которые написаны таким языком. Сухим, обыденным. Герой-рассказчик не пытается выжать из вас слезу, напугать вас, разжалобить. Он просто говорит о своем житье-бытье. И вот за этим-то спокойным рассказом и показывается истинный ужас войны, когда жуткие по своей жестокости вещи превращаются в обычный будний денек.

Но что отличает этот роман среди других подобных произведений – это не собственно описание военных действий и неизбежных трагедий, а пугающая психологическая атмосфера. Молодые солдаты еще живы, но в душе фактически мертвы. Вчерашние дети, они не понимают, что им делать с жизнью, если, конечно, они останутся жить, не понимают, ради чего воюют. Они защищают отечество, но и враги-французы защищают свое. Кому нужна эта война? В чем смысл?
Но главный вопрос – есть ли у них будущее, у этих ребят? Увы – будущего нет, а прошлое растворилось, кануло в небытие и кажется таким смешным, нереальным и чужим…

Снаряды, облака газов и танковые дивизионы – увечье, удушье, смерть.
Дизентерия, грипп, тиф – боли, горячка, смерть.
Окопы, лазарет, братская могила – других возможностей нет.

Очень и очень сильная вещь. И ведь читаешь – не чувствуешь ничего подобного, вся громада этой небольшой книги разрастается за страницами постепенно, но до такой степени, что под конец угрожающе нависает над сознанием.

Оценил книгу

Я очень уважаю книги о войне и несмотря на всю их тяжесть обязательно прочитываю одну-две в год. Многие задаются вопросом, зачем мучить себя и читать про кровь, кишки и оторванные конечности, которых в данном произведении немало. Согласна, что счастья такие описания не добавляют, но и зацикливаться на них я бы не стала, в войне не это главное и не это самое страшное. Куда страшнее потерять человеческий облик, достоинство, сломаться под давлением и пытками, предать родных ради куска хлеба или лишней минуты жизни. Вот чего нужно бояться.Любые боевые действия априори предполагают "мясорубку", описание которой призвано доказать, что война противна человеческой природе. Война, она как русский бунт - "бессмысленный и беспощадный". И совершенно неважно, кто и почему её начал. Несмотря на то, что героями книги Ремарка являются немецкие солдаты (а как вы помните, именно Германия развязала обе мировые войны), жалко их от этого не меньше.

От войны страдают не только люди... на ум приходят небезызвестные слова: кажется, что стонет сама земля, залитая кровью. У меня, например, до сих пор мороз бежит по коже, когда вспоминаю эпизод с ранеными лошадьми.

Крики продолжаются. Это не люди, люди не могут так страшно кричать.
Кат говорит:
Раненые лошади.
Я еще никогда не слыхал, чтобы лошади кричали, и мне что-то не верится. Это стонет сам многострадальный мир, в этих стонах слышатся все муки живой плоти, жгучая, ужасающая боль. Мы побледнели. Детеринг встает во весь рост:
Изверги, живодеры! Да пристрелите же их!
Детеринг - крестьянин и знает толк в лошадях. Он взволнован. А стрельба как нарочно почти совсем стихла. От этого их крики слышны еще отчетливее. Мы уже не понимаем, откуда они берутся в этом внезапно притихшем серебристом мире; невидимые, призрачные, они повсюду, где-то между небом и землей, они становятся все пронзительнее, этому, кажется, не будет конца, - Детеринг уже вне себя от ярости и громко кричит:
Застрелите их, застрелите же их наконец, черт вас возьми!

Этот момент пронизывает до глубины души, как ледяной январский ветер, начинаешь сильнее ценить жизнь. Главное, что я усвоила из этой книги Ремарка - это то, что когда по новостям в очередной раз говорят о войне в Ираке, Афганистане, да где угодно, это не пустой звон, за этими привычными и кажущимися нудными репортажами скрываются глаза реальных людей, которые все эти ужасы видят каждый день, которые не могут как мы с вами просто отгородиться от происходящего - не открывать книгу или не включать телевизор. Им не убежать от крови и ужасов, для них это не вымысел или преувеличение автора, это их жизнь, которую большие и важные дяди, отдавшие приказ сбрасывать бомбы, решили за них.

Мой вердикт: читать обязательно и всегда помнить, что война - это не сухое новостное сообщение о числе убитых и раненых где-то там на Ближнем Востоке, где постоянно воюют, это может случиться с каждым и это, действительно, очень страшно.

Эрих Мария Ремарк

На Западном фронте без перемен

Эта книга не является ни обвинением, ни исповедью. Это только попытка рассказать о поколении, которое погубила война, о тех, кто стал ее жертвой, даже если спасся от снарядов.

Мы стоим в девяти километрах от передовой. Вчера нас сменили; сейчас наши желудки набиты фасолью с мясом, и все мы ходим сытые и довольные. Даже на ужин каждому досталось по полному котелку; сверх того мы получаем двойную порцию хлеба и колбасы, - словом, живем неплохо. Такого с нами давненько уже не случалось: наш кухонный бог со своей багровой, как помидор, лысиной сам предлагает нам поесть еще; он машет черпаком, зазывая проходящих, и отваливает им здоровенные порции. Он все никак не опорожнит свой «пищемет», и это приводит его в отчаяние. Тьяден и Мюллер раздобыли откуда-то несколько тазов и наполнили их до краев - про запас. Тьяден сделал это из обжорства, Мюллер - из осторожности. Куда девается все, что съедает Тьяден, - для всех нас загадка. Он все равно остается тощим, как селедка.

Но самое главное - курево тоже было выдано двойными порциями. На каждого по десять сигар, двадцать сигарет и по две плитки жевательного табаку. В общем, довольно прилично. На свой табак я выменял у Катчинского его сигареты, итого у меня теперь сорок штук. Один день протянуть можно.

А ведь, собственно говоря, все это нам вовсе не положено. На такую щедрость начальство не способно. Нам просто повезло.

Две недели назад нас отправили на передовую, сменять другую часть. На нашем участке было довольно спокойно, поэтому ко дню нашего возвращения каптенармус получил довольствие по обычной раскладке и распорядился варить на роту в сто пятьдесят человек. Но как раз в последний день англичане вдруг подбросили свои тяжелые «мясорубки», пренеприятные штуковины, и так долго били из них по нашим окопам, что мы понесли тяжелые потери, и с передовой вернулось только восемьдесят человек.

Мы прибыли в тыл ночью и тотчас же растянулись на нарах, чтобы первым делом хорошенько выспаться; Катчинский прав: на войне было бы не так скверно, если бы только можно было побольше спать. На передовой ведь никогда толком не поспишь, а две недели тянутся долго.

Когда первые из нас стали выползать из бараков, был уже полдень. Через полчаса мы прихватили наши котелки и собрались у дорогого нашему сердцу «пищемета», от которого пахло чем-то наваристым и вкусным. Разумеется, первыми в очереди стояли те, у кого всегда самый большой аппетит: коротышка Альберт Кропп, самая светлая голова у нас в роте и, наверно, поэтому лишь недавно произведенный в ефрейторы; Мюллер Пятый, который до сих пор таскает с собой учебники и мечтает сдать льготные экзамены; под ураганным огнем зубрит он законы физики; Леер, который носит окладистую бороду и питает слабость к девицам из публичных домов для офицеров; он божится, что есть приказ по армии, обязывающий этих девиц носить шелковое белье, а перед приемом посетителей в чине капитана и выше - брать ванну; четвертый - это я, Пауль Боймер. Всем четверым по девятнадцати лет, все четверо ушли на фронт из одного класса.

Сразу же за нами стоят наши друзья: Тьяден, слесарь, тщедушный юноша одних лет с нами, самый прожорливый солдат в роте, - за еду он садится тонким и стройным, а поев, встает пузатым, как насосавшийся клоп; Хайе Вестхус, тоже наш ровесник, рабочий-торфяник, который свободно может взять в руку буханку хлеба и спросить: «А ну-ка отгадайте, что у меня в кулаке?»; Детеринг, крестьянин, который думает только о своем хозяйстве и о своей жене; и, наконец, Станислав Катчинский, душа нашего отделения, человек с характером, умница и хитрюга, - ему сорок лет, у него землистое лицо, голубые глаза, покатые плечи, и необыкновенный нюх насчет того, когда начнется обстрел, где можно разжиться съестным и как лучше всего укрыться от начальства.

Наше отделение возглавляло очередь, образовавшуюся у кухни. Мы стали проявлять нетерпение, так как ничего не подозревавший повар все еще чего-то ждал.

Наконец Катчинский крикнул ему:

Ну, открывай же свою обжорку, Генрих! И так видно, что фасоль сварилась!

Повар сонно покачал головой:

Пускай сначала все соберутся.

Тьяден ухмыльнулся:

А мы все здесь!

Повар все еще ничего не заметил:

Держи карман шире! Где же остальные?

Они сегодня не у тебя на довольствии! Кто в лазарете, а кто и в земле!

Узнав о происшедшем, кухонный бог был сражен. Его даже пошатнуло:

А я-то сварил на сто пятьдесят человек!

Кропп ткнул его кулаком в бок:

Значит, мы хоть раз наедимся досыта. А ну давай, начинай раздачу!

В эту минуту Тьядена осенила внезапная мысль. Его острое, как мышиная мордочка, лицо так и засветилось, глаза лукаво сощурились, скулы заиграли, и он подошел поближе:

Генрих, дружище, так, значит, ты и хлеба получил на сто пятьдесят человек?

Огорошенный повар рассеянно кивнул.

Тьяден схватил его за грудь:

И колбасу тоже?

Повар опять кивнул своей багровой, как помидор, головой. У Тьядена отвисла челюсть:

И табак?

Ну да, все.

Тьяден обернулся к нам, лицо его сияло:

Черт побери, вот это повезло! Ведь теперь все достанется нам! Это будет - обождите! - так и есть, ровно по две порции на нос!

Но тут Помидор снова ожил и заявил:

Так дело не пойдет.

Теперь и мы тоже стряхнули с себя сон и протиснулись поближе.

Эй ты, морковка, почему не выйдет? - спросил Катчинский.

Да потому, что восемьдесят - это не сто пятьдесят!

А вот мы тебе покажем, как это сделать, - проворчал Мюллер.

Суп получите, так и быть, а хлеб и колбасу выдам только на восемьдесят, - продолжал упорствовать Помидор.

Катчинский вышел из себя:

Послать бы тебя самого разок на передовую! Ты получил продукты не на восемьдесят человек, а на вторую роту, баста. И ты их выдашь! Вторая рота - это мы.

Мы взяли Помидора в оборот. Все его недолюбливали: уже не раз по его вине обед или ужин попадал к нам в окопы остывшим, с большим опозданием, так как при самом пустяковом огне он не решался подъехать со своим котлом поближе, и нашим подносчикам пищи приходилось ползти гораздо дальше, чем их собратьям из других рот. Вот Бульке из первой роты, тот был куда лучше. Он, хоть и был жирным как хомяк, но уж если надо было, то тащил свою кухню почти до самой передовой.

Мы были настроены очень воинственно, и наверно дело дошло бы до драки, если бы на месте происшествия не появился командир роты. Узнав, о чем мы спорим, он сказал только:

Да, вчера у нас были большие потери…

Затем он заглянул в котел:

А фасоль, кажется, неплохая.

Помидор кивнул:

Со смальцем и с говядиной.

Лейтенант посмотрел на нас. Он понял, о чем мы думаем. Он вообще многое понимал, - ведь он сам вышел из нашей среды: в роту он пришел унтер-офицером. Он еще раз приподнял крышку котла и понюхал. Уходя, он сказал:

Принесите и мне тарелочку. А порции раздать на всех. Зачем добру пропадать.

Физиономия Помидора приняла глупое выражение. Тьяден приплясывал вокруг него:

Ничего, тебя от этого не убудет! Воображает, будто он ведает всей интендантской службой. А теперь начинай, старая крыса, да смотри не просчитайся!..

Сгинь, висельник! - прошипел Помидор. Он готов был лопнуть от злости; все происшедшее не укладывалось в его голове, он не понимал, что творится на белом свете. И как будто желая показать, что теперь ему все едино, он сам роздал еще по полфунта искусственного меду на брата.

День сегодня и в самом деле выдался хороший. Даже почта пришла; почти каждый получил по нескольку писем и газет. Теперь мы не спеша бредем на луг за бараками. Кропп несет под мышкой круглую крышку от бочки с маргарином.

На правом краю луга выстроена большая солдатская уборная - добротно срубленное строение под крышей. Впрочем, она представляет интерес разве что для новобранцев, которые еще не научились из всего извлекать пользу. Для себя мы ищем кое-что получше. Дело в том, что на лугу там и сям стоят одиночные кабины, предназначенные для той же цели. Это четырехугольные ящики, опрятные, сплошь сколоченные из досок, закрытые со всех сторон, с великолепным, очень удобным сиденьем. Сбоку у них есть ручки, так что кабины можно переносить.

Мы сдвигаем три кабины вместе, ставим их в кружок и неторопливо рассаживаемся. Раньше чем через два часа мы со своих мест не поднимемся.

Я до сих пор помню, как стеснялись мы на первых порах, когда новобранцами жили в казармах и нам впервые пришлось пользоваться общей уборной. Дверей там нет, двадцать человек сидят рядком, как в трамвае. Их можно окинуть одним взглядом, - ведь солдат всегда должен быть под наблюдением.

Ремарк Эрих Мария .

На Западном фронте без перемен. Возвращение (сборник)

На Западном фронте без перемен

I

Мы стоим в девяти километрах от передовой. Вчера нас сменили; сейчас наши желудки набиты фасолью с мясом, и все мы ходим сытые и довольные. Даже на ужин каждому досталось по полному котелку; сверх того мы получаем двойную порцию хлеба и колбасы, – словом, живем неплохо. Такого с нами давненько уже не случалось: наш кухонный бог со своей багровой, как помидор, лысиной сам предлагает нам поесть еще; он машет черпаком, зазывая проходящих, и отваливает им здоровенные порции. Он все никак не опорожнит свой «пищемет», и это приводит его в отчаяние. Тьяден и Мюллер раздобыли откуда-то несколько тазов и наполнили их до краев – про запас. Тьяден сделал это из обжорства, Мюллер – из осторожности. Куда девается все, что съедает Тьяден, – для всех нас загадка. Он все равно остается тощим, как селедка.

Но самое главное – курево тоже было выдано двойными порциями. На каждого по десять сигар, двадцать сигарет и по две плитки жевательного табаку. В общем, довольно прилично. На свой табак я выменял у Катчинского его сигареты, итого у меня теперь сорок штук. Один день протянуть можно.

Две недели назад нас отправили на передовую сменять другую часть. На нашем участке было довольно спокойно, поэтому ко дню нашего возвращения каптенармус получил довольствие по обычной раскладке и распорядился варить на роту в сто пятьдесят человек. Но как раз в последний день англичане вдруг подбросили свои тяжелые «мясорубки», пренеприятные штуковины, и так долго били из них по нашим окопам, что мы понесли тяжелые потери, и с передовой вернулось только восемьдесят человек.

Когда первые из нас стали выползать из бараков, был уже полдень. Через полчаса мы прихватили наши котелки и собрались у дорогого нашему сердцу «пищемета», от которого пахло чем-то наваристым и вкусным. Разумеется, первыми в очереди стояли те, у кого всегда самый большой аппетит: коротышка Альберт Кропп, самая светлая голова у нас в роте и, наверно, поэтому лишь недавно произведенный в ефрейторы; Мюллер Пятый, который до сих пор таскает с собой учебники и мечтает сдать льготные экзамены: под ураганным огнем зубрит он законы физики; Леер, который носит окладистую бороду и питает слабость к девицам из публичных домов для офицеров: он божится, что есть приказ по армии, обязывающий этих девиц носить шелковое белье, а перед приемом посетителей в чине капитана и выше – брать ванну; четвертый – это я, Пауль Боймер.

Всем четверым по девятнадцати лет, все четверо ушли на фронт из одного класса.

Сразу же за нами стоят наши друзья: Тьяден, слесарь, тщедушный юноша одних лет с нами, самый прожорливый солдат в роте – за еду он садится тонким и стройным, а, поев, встает пузатым, как насосавшийся клоп; Хайе Вестхус, тоже наш ровесник, рабочий-торфяник, который свободно может взять в руку буханку хлеба и спросить: «А ну-ка отгадайте, что у меня в кулаке?»; Детеринг, крестьянин, который думает только о своем хозяйстве и о своей жене; и, наконец, Станислав Катчинский, душа нашего отделения, человек с характером, умница и хитрюга, – ему сорок лет, у него землистое лицо, голубые глаза, покатые плечи и необыкновенный нюх насчет того, когда начнется обстрел, где можно разжиться съестным и как лучше всего укрыться от начальства.

Наконец Катчинский крикнул ему:

– Ну, открывай же свою обжорку, Генрих! И так видно, что фасоль сварилась!

Повар сонно покачал головой:

– Пускай сначала все соберутся.

Тьяден ухмыльнулся:

– А мы все здесь!

Повар все еще ничего не заметил:

– Держи карман шире! Где же остальные?

– Они сегодня не у тебя на довольствии! Кто в лазарете, а кто и в земле!

Узнав о происшедшем, кухонный бог был сражен. Его даже пошатнуло:

– А я-то сварил на сто пятьдесят человек!

Кропп ткнул его кулаком в бок:

– Значит, мы хоть раз наедимся досыта. А ну давай, начинай раздачу!

– Генрих, дружище, так, значит, ты и хлеба получил на сто пятьдесят человек?

Огорошенный повар рассеянно кивнул.

Тьяден схватил его за грудь:

– И колбасу тоже?

Повар опять кивнул своей багровой, как помидор, головой. У Тьядена отвисла челюсть:

– И табак?

– Ну да, все.

Тьяден обернулся к нам, лицо его сияло:

– Черт побери, вот это повезло! Ведь теперь все достанется нам! Это будет – обождите! – так и есть, ровно по две порции на нос!

Но тут Помидор снова ожил и заявил:

– Так дело не пойдет.

Теперь и мы тоже стряхнули с себя сон и протиснулись поближе.

– Эй ты, морковка, почему не выйдет? – спросил Катчинский.

– Да потому, что восемьдесят – это не сто пятьдесят!

– А вот мы тебе покажем, как это сделать, – проворчал Мюллер.

– Суп получите, так и быть, а хлеб и колбасу выдам только на восемьдесят, – продолжал упорствовать Помидор.

Катчинский вышел из себя:

– Послать бы тебя самого разок на передовую! Ты получил продукты не на восемьдесят человек, а на вторую роту, баста. И ты их выдашь! Вторая рота – это мы.

Мы взяли Помидора в оборот. Все его недолюбливали: уже не раз по его вине обед или ужин попадал к нам в окопы остывшим, с большим опозданием, так как при самом пустяковом огне он не решался подъехать со своим котлом поближе и нашим подносчикам пищи приходилось ползти гораздо дальше, чем их собратьям из других рот. Вот Бульке из первой роты, тот был куда лучше. Он хоть и был жирным, как хомяк, но уж если надо было, то тащил свою кухню почти до самой передовой.

Мы были настроены очень воинственно, и, наверно, дело дошло бы до драки, если бы на месте происшествия не появился командир роты. Узнав, о чем мы спорим, он сказал только:

– Да, вчера у нас были большие потери…

Затем он заглянул в котел:

– А фасоль, кажется, неплохая.

Помидор кивнул:

– Со смальцем и с говядиной.

Лейтенант посмотрел на нас. Он понял, о чем мы думаем. Он вообще многое понимал – ведь он сам вышел из нашей среды: в роту он пришел унтер-офицером. Он еще раз приподнял крышку котла и понюхал. Уходя, он сказал:

– Принесите и мне тарелочку. А порции раздать на всех. Зачем добру пропадать.

Физиономия Помидора приняла глупое выражение. Тьяден приплясывал вокруг него:

– Ничего, тебя от этого не убудет! Воображает, будто он ведает всей интендантской службой. А теперь начинай, старая крыса, да смотри не просчитайся!..

– Сгинь, висельник! – прошипел Помидор. Он готов был лопнуть от злости; все происшедшее не укладывалось в его голове, он не понимал, что творится на белом свете. И как будто желая показать, что теперь ему все едино, он сам роздал еще по полфунта искусственного меду на брата.

На правом краю луга выстроена большая солдатская уборная – добротно срубленное строение под крышей. Впрочем, она представляет интерес разве что для новобранцев, которые еще не научились из всего извлекать пользу. Для себя мы ищем кое-что получше. Дело в том, что на лугу там и сям стоят одиночные кабины, предназначенные для той же цели. Это четырехугольные ящики, опрятные, сплошь сколоченные из досок, закрытые со всех сторон, с великолепным, очень удобным сиденьем. Сбоку у них есть ручки, так что кабины можно переносить.

Я до сих пор помню, как стеснялись мы на первых порах, когда новобранцами жили в казармах и нам впервые пришлось пользоваться общей уборной. Дверей там нет, двадцать человек сидят рядком, как в трамвае. Их можно окинуть одним взглядом – ведь солдат всегда должен быть под наблюдением.

С тех пор мы научились преодолевать не только свою стыдливость, но и многое другое. Со временем мы привыкли еще и не к таким вещам.

Здесь, на свежем воздухе, это занятие доставляет нам истинное наслаждение. Не знаю, почему мы раньше стеснялись говорить об этих отправлениях – ведь они так же естественны, как еда и питье. Быть может, о них и не стоило бы особенно распространяться, если бы они не играли в нашей жизни столь существенную роль и если их естественность не была бы для нас в новинку – именно для нас, потому что для других она всегда была очевидной истиной.

Для солдата желудок и пищеварение составляют особую сферу, которая ему ближе, чем всем остальным людям. Его словарный запас на три четверти заимствован из этой сферы, и именно здесь солдат находит те краски, с помощью которых он умеет так сочно и самобытно выразить и величайшую радость, и глубочайшее возмущение. Ни на каком другом наречии нельзя выразиться более кратко и ясно. Когда мы вернемся домой, наши домашние и наши учителя будут здорово удивлены, но что поделаешь – здесь на этом языке говорят все.

Для нас все эти функции организма вновь приобрели свой невинный характер в силу того, что мы поневоле отправляем их публично. Более того: мы настолько отвыкли видеть в этом нечто зазорное, что возможность справить свои дела в уютной обстановке расценивается у нас, я бы сказал, так же высоко, как красиво проведенная комбинация в скате1
Скат – распространенная в Германии карточная игра. – Здесь и далее примеч. пер.

С верными шансами на выигрыш. Недаром в немецком языке возникло выражение «новости из отхожих мест», которым обозначают всякого рода болтовню; где же еще поболтать солдату, как не в этих уголках, которые заменяют ему его традиционное место за столиком в пивной?

Сейчас мы чувствуем себя лучше, чем в самом комфортабельном туалете с белыми кафельными стенками. Там может быть чисто – и только; здесь же просто хорошо.

Удивительно бездумные часы… Над нами синее небо. На горизонте повисли ярко освещенные желтые аэростаты и белые облачка – разрывы зенитных снарядов. Порой они взлетают высоким снопом – это зенитчики охотятся за аэропланом.

Приглушенный гул фронта доносится до нас лишь очень слабо, как далекая-далекая гроза. Стоит шмелю прожужжать, и гула этого уже совсем не слышно.

А вокруг нас расстилается цветущий луг. Колышутся нежные метелки трав, порхают капустницы; они плывут в мягком, теплом воздухе позднего лета; мы читаем письма и газеты и курим, мы снимаем фуражки и кладем их рядом с собой, ветер играет нашими волосами, он играет нашими словами и мыслями.

Три будки стоят среди пламенно-красных цветов полевого мака…

Мы кладем на колени крышку от бочки с маргарином. На ней удобно играть в скат. Кропп прихватил с собой карты. Каждый кон ската чередуется с партией в рамс. За такой игрой можно просидеть целую вечность.

От бараков к нам долетают звуки гармоники. Порой мы кладем карты и смотрим друг на друга. Тогда кто-нибудь говорит: «Эх, ребята…» или: «А ведь еще немного, и нам всем была бы крышка…» – и мы на минуту умолкаем. Мы отдаемся властному, загнанному внутрь чувству, каждый из нас ощущает его присутствие, слова тут не нужны. Как легко могло бы случиться, что сегодня нам уже не пришлось бы сидеть в этих кабинах, – ведь мы, черт побери, были на волосок от этого. И поэтому все вокруг воспринимается так остро и заново – алые маки и сытная еда, сигареты и летний ветерок.

Кропп спрашивает:

– Кеммериха кто-нибудь из вас видел с тех пор?

– Он в Сен-Жозефе, в лазарете, – говорю я.

– У него сквозное ранение бедра – верный шанс вернуться домой, – замечает Мюллер.

Мы решаем навестить Кеммериха сегодня после обеда.

Кропп вытаскивает какое-то письмо:

– Вам привет от Канторека.

Мы смеемся. Мюллер бросает окурок и говорит:

– Хотел бы я, чтобы он был здесь.

Канторек, строгий маленький человечек в сером сюртуке, с острым, как мышиная мордочка, личиком, был у нас классным наставником. Он был примерно такого же роста, что и унтер-офицер Химмельштос, «гроза Клостерберга». Кстати, как это ни странно, но всяческие беды и несчастья на этом свете очень часто исходят от людей маленького роста: у них гораздо более энергичный и неуживчивый характер, чем у людей высоких. Я всегда старался не попадать в часть, где ротами командуют офицеры невысокого роста: они всегда ужасно придираются.

На уроках гимнастики Канторек выступал перед нами с речами и в конце концов добился того, что наш класс, строем, под его командой, отправился в окружное военное управление, где мы записались добровольцами.

Помню как сейчас, как он смотрел на нас, поблескивая стеклышками своих очков, и спрашивал задушевным голосом: «Вы, конечно, тоже пойдете вместе со всеми, не так ли, друзья мои?»

У этих воспитателей всегда найдутся высокие чувства, ведь они носят их наготове в своем жилетном кармане и выдают по мере надобности поурочно. Но тогда мы об этом еще не задумывались.

Правда, один из нас все же колебался и не очень-то хотел идти вместе со всеми. Это был Йозеф Бем, толстый, добродушный парень. Но и он все-таки поддался уговорам, иначе он закрыл бы для себя все пути. Быть может, еще кое-кто думал, как он, но остаться в стороне тоже никому не улыбалось, – ведь в то время все, даже родители, так легко бросались словом «трус». Никто просто не представлял себе, какой оборот примет дело. В сущности, самыми умными оказались люди бедные и простые – они с первого же дня приняли войну как несчастье, тогда как все, кто жил получше, совсем потеряли голову от радости, хотя они-то как раз и могли бы куда скорее разобраться, к чему все это приведет.

Катчинский утверждает, что это все от образованности, от нее, мол, люди глупеют. А уж Кат слов на ветер не бросает.

И случилось так, что как раз Бем погиб одним из первых. Во время атаки он был ранен в лицо, и мы сочли его убитым. Взять его с собой мы не могли, так как нам пришлось поспешно отступить. Во второй половине дня мы вдруг услыхали его крик; он ползал перед окопами и звал на помощь. Во время боя он только потерял сознание. Слепой и обезумевший от боли, он уже не искал укрытия, и его подстрелили, прежде чем мы успели его подобрать.

Канторека в этом, конечно, не обвинишь – вменять ему в вину то, что он сделал, значило бы заходить очень далеко. Ведь Кантореков были тысячи, и все они были убеждены, что таким образом они творят благое дело, не очень утруждая при этом себя.

Но это именно и делает их в наших глазах банкротами.

Они должны были бы помочь нам, восемнадцатилетним, войти в пору зрелости, в мир труда, долга, культуры и прогресса, стать посредниками между нами и нашим будущим. Иногда мы подтрунивали над ними, могли порой подстроить им какую-нибудь шутку, но в глубине души мы им верили. Признавая их авторитет, мы мысленно связывали с этим понятием знание жизни и дальновидность. Но как только мы увидели первого убитого, это убеждение развеялось в прах. Мы поняли, что их поколение не так честно, как наше; их превосходство заключалось лишь в том, что они умели красиво говорить и обладали известной ловкостью. Первый же артиллерийский обстрел раскрыл перед нами наше заблуждение, и под этим огнем рухнуло то мировоззрение, которое они нам прививали.

Они все еще писали статьи и произносили речи, а мы уже видели лазареты и умирающих; они все еще твердили, что нет ничего выше, чем служение государству, а мы уже знали, что страх смерти сильнее. От этого никто из нас не стал ни бунтовщиком, ни дезертиром, ни трусом (они ведь так легко бросались этими словами): мы любили родину не меньше, чем они, и ни разу не дрогнули, идя в атаку; но теперь мы кое-что поняли, мы словно вдруг прозрели. И мы увидели, что от их мира ничего не осталось. Мы неожиданно очутились в ужасающем одиночестве, и выход из этого одиночества нам предстояло найти самим.

Прежде чем отправиться к Кеммериху, мы упаковываем его вещи: в пути они ему пригодятся.

Полевой лазарет переполнен; здесь, как всегда, пахнет карболкой, гноем и потом. Тот, кто жил в бараках, ко многому привык, но здесь и привычному человеку станет дурно. Мы расспрашиваем, как пройти к Кеммериху; он лежит в одной из палат и встречает нас слабой улыбкой, выражающей радость и беспомощное волнение. Пока он был без сознания, у него украли часы.

Мюллер осуждающе качает головой:

– Я ведь тебе говорил, такие хорошие часы нельзя брать с собой.

Мюллер не очень хорошо соображает и любит поспорить. Иначе он попридержал бы язык: ведь каждому видно, что Кеммериху уже не выйти из этой палаты. Найдутся ли его часы или нет – это абсолютно безразлично, в лучшем случае их пошлют его родным.

– Ну, как дела, Франц? – спрашивает Кропп.

Кеммерих опускает голову:

– В общем, ничего, только ужасные боли в ступне.

Мы смотрим на его одеяло. Его нога лежит под проволочным каркасом, одеяло вздувается над ним горбом. Я толкаю Мюллера в коленку, а то он, чего доброго, скажет Кеммериху о том, что нам рассказали во дворе санитары: у Кеммериха уже нет ступни – ему ампутировали ногу.

Вид у него ужасный, он изжелта-бледен, на лице проступило выражение отчужденности, те линии, которые так хорошо знакомы, потому что мы видели их уже сотни раз. Это даже не линии, это скорее знаки. Под кожей не чувствуется больше биения жизни: она отхлынула в дальние уголки тела, изнутри прокладывает себе путь смерть, глазами она уже завладела. Вот лежит Кеммерих, наш боевой товарищ, который еще так недавно вместе с нами жарил конину и лежал в воронке, – это еще он, и все-таки это уже не он; его образ расплылся и стал нечетким, как фотографическая пластинка, на которой сделаны два снимка. Даже голос у него какой-то пепельный.

Вспоминаю, как мы уезжали на фронт. Его мать, толстая, добродушная женщина, провожала его на вокзал. Она плакала беспрерывно, от этого лицо ее обмякло и распухло. Кеммерих стеснялся ее слез, никто вокруг не вел себя так несдержанно, как она, – казалось, весь ее жир растает от сырости. При этом она, как видно, хотела разжалобить меня – то и дело хватала меня за руку, умоляя, чтобы я присматривал на фронте за ее Францем. У него и в самом деле было совсем еще детское лицо и такие мягкие кости, что, потаскав на себе ранец в течение какого-нибудь месяца, он уже нажил себе плоскостопие. Но как прикажете присматривать за человеком, если он на фронте!

– Теперь ты сразу попадешь домой, – говорит Кропп, – а то бы тебе пришлось три-четыре месяца ждать отпуска.

Кеммерих кивает. Я не могу смотреть на его руки – они словно из воска. Под ногтями засела окопная грязь, у нее какой-то ядовитый иссиня-черный цвет. Мне вдруг приходит в голову, что эти ногти не перестанут расти и после того, как Кеммерих умрет, они будут расти еще долго-долго, как белые призрачные грибы в погребе. Я представляю себе эту картину: они свиваются штопором и все растут и растут, и вместе с ними растут волосы на гниющем черепе, как трава на тучной земле, совсем как трава… Неужели и вправду так бывает?..

Мюллер наклоняется за свертком:

– Мы принесли твои вещи, Франц.

Кеммерих делает знак рукой:

– Положите их под кровать.

Мюллер запихивает вещи под кровать. Кеммерих снова заводит разговор о часах. Как бы его успокоить, не вызывая у него подозрений!

Мюллер вылезает из-под кровати с парой летных ботинок. Это великолепные английские ботинки из мягкой желтой кожи, высокие, до колен, со шнуровкой доверху, мечта любого солдата. Их вид приводит Мюллера в восторг, он прикладывает их подошвы к подошвам своих неуклюжих ботинок и спрашивает:

– Так ты хочешь взять их с собой, Франц?

Мы все трое думаем сейчас одно и то же: даже если бы он выздоровел, он все равно смог бы носить только один ботинок, значит, они были бы ему ни к чему. А при нынешнем положении вещей просто ужасно обидно, что они останутся здесь, – ведь как только он умрет, их сразу же заберут себе санитары.

Мюллер спрашивает еще раз:

– А может, ты их оставишь у нас?

Кеммерих не хочет. Эти ботинки – самое лучшее, что у него есть.

– Мы могли бы их обменять на что-нибудь, – снова предлагает Мюллер, – здесь, на фронте, такая вещь всегда пригодится.

Но Кеммерих не поддается на уговоры.

Я наступаю Мюллеру на ногу; он с неохотой ставит чудесные ботинки под кровать.

Некоторое время мы еще продолжаем разговор, затем начинаем прощаться:

– Поправляйся, Франц!

Я обещаю ему зайти завтра еще раз. Мюллер тоже заговаривает об этом; он все время думает о ботинках и поэтому решил их караулить.

Кеммерих застонал. Его лихорадит. Мы выходим во двор, останавливаем там одного из санитаров и уговариваем его сделать Кеммериху укол.

Он отказывается:

– Если каждому давать морфий, нам придется изводить его бочками.

На Западном фронте без перемен

Мы стоим в девяти километрах от передовой. Вчера нас сменили; сейчас наши желудки набиты фасолью с мясом, и все мы ходим сытые и довольные. Даже на ужин каждому досталось по полному котелку; сверх того мы получаем двойную порцию хлеба и колбасы, – словом, живем неплохо. Такого с нами давненько уже не случалось: наш кухонный бог со своей багровой, как помидор, лысиной сам предлагает нам поесть еще; он машет черпаком, зазывая проходящих, и отваливает им здоровенные порции. Он все никак не опорожнит свой «пищемет», и это приводит его в отчаяние. Тьяден и Мюллер раздобыли откуда-то несколько тазов и наполнили их до краев – про запас. Тьяден сделал это из обжорства, Мюллер – из осторожности. Куда девается все, что съедает Тьяден, – для всех нас загадка. Он все равно остается тощим, как селедка.

Когда первые из нас стали выползать из бараков, был уже полдень. Через полчаса мы прихватили наши котелки и собрались у дорогого нашему сердцу «пищемета», от которого пахло чем-то наваристым и вкусным. Разумеется, первыми в очереди стояли те, у кого всегда самый большой аппетит: коротышка Альберт Кропп, самая светлая голова у нас в роте и, наверно, поэтому лишь недавно произведенный в ефрейторы; Мюллер Пятый, который до сих пор таскает с собой учебники и мечтает сдать льготные экзамены: под ураганным огнем зубрит он законы физики; Леер, который носит окладистую бороду и питает слабость к девицам из публичных домов для офицеров: он божится, что есть приказ по армии, обязывающий этих девиц носить шелковое белье, а перед приемом посетителей в чине капитана и выше – брать ванну; четвертый – это я, Пауль Боймер. Всем четверым по девятнадцати лет, все четверо ушли на фронт из одного класса.

Наконец Катчинский крикнул ему:

– Ну, открывай же свою обжорку, Генрих! И так видно, что фасоль сварилась!

Повар сонно покачал головой:

– Пускай сначала все соберутся.

Тьяден ухмыльнулся:

– А мы все здесь!

Повар все еще ничего не заметил:

– Держи карман шире! Где же остальные?

– Они сегодня не у тебя на довольствии! Кто в лазарете, а кто и в земле!

Узнав о происшедшем, кухонный бог был сражен. Его даже пошатнуло:

– А я-то сварил на сто пятьдесят человек!

Кропп ткнул его кулаком в бок:

– Значит, мы хоть раз наедимся досыта. А ну давай, начинай раздачу!

– Генрих, дружище, так, значит, ты и хлеба получил на сто пятьдесят человек?

Огорошенный повар рассеянно кивнул.

Тьяден схватил его за грудь:

– И колбасу тоже?

Повар опять кивнул своей багровой, как помидор, головой. У Тьядена отвисла челюсть:

– И табак?

– Ну да, все.

Тьяден обернулся к нам, лицо его сияло:

Но тут Помидор снова ожил и заявил:

– Так дело не пойдет.

Теперь и мы тоже стряхнули с себя сон и протиснулись поближе.

– Эй ты, морковка, почему не выйдет? – спросил Катчинский.

– Да потому, что восемьдесят – это не сто пятьдесят!

– А вот мы тебе покажем, как это сделать, – проворчал Мюллер.

– Суп получите, так и быть, а хлеб и колбасу выдам только на восемьдесят, – продолжал упорствовать Помидор.

Катчинский вышел из себя:

Мы взяли Помидора в оборот. Все его недолюбливали: уже не раз по его вине обед или ужин попадал к нам в окопы остывшим, с большим опозданием, так как при самом пустяковом огне он не решался подъехать со своим котлом поближе и нашим подносчикам пищи приходилось ползти гораздо дальше, чем их собратьям из других рот. Вот Бульке из первой роты, тот был куда лучше. Он хоть и был жирным, как хомяк, но уж если надо было, то тащил свою кухню почти до самой передовой.

– Да, вчера у нас были большие потери…

Затем он заглянул в котел:

– А фасоль, кажется, неплохая.

Помидор кивнул:

– Со смальцем и с говядиной.

– Принесите и мне тарелочку. А порции раздать на всех. Зачем добру пропадать.

Физиономия Помидора приняла глупое выражение. Тьяден приплясывал вокруг него:

“Война не щадит никого”. Это так. Будь то защитник или агрессор, солдат или мирный житель - никто, заглянув в лицо смерти, прежним не останется. К ужасам войны никто не готов. Пожалуй, это и хотел сказать Эрих Ремарк, автор произведения “На Западном фронте без перемен”.

История романа

Вокруг этого произведения было много споров. Поэтому было бы правильным начать с истории рождения романа, прежде чем изложить краткое содержание. “На Западном фронте без перемен” Эрих Мария Ремарк написал, будучи участником тех страшных событий.

Он отправился на фронт в начале лета 1917 года. На передовой Ремарк провел несколько недель, в августе был ранен и до конца войны пробыл в госпитале. Но все время он вел переписку со своим другом Георгом Миддендорфом, который остался на позициях.

Ремарк просил сообщать как можно подробнее о жизни на фронте и не скрывал, что хочет написать книгу о войне. С этих событий начинается и краткое содержание (”На Западном фронте без перемен”). Фрагменты романа содержат жестокую, но реальную картину страшных испытаний, выпавших на долю солдат.

Война окончилась, но жизнь ни одного из них не вернулась в прежнее русло.

Рота отдыхает

В первой главе автор показывает реальную жизнь солдат - негероическую, ужасающую. Он подчеркивает, в какой степени жестокость войны меняет людей - теряются моральные устои, сбиваются ценности. Это поколение, которое погубила война, даже тех, кто спасся от снарядов. С таких слов начинается роман «На Западном фронте без перемен».

Отдохнувшие солдаты идут завтракать. Повар приготовил еды на всю роту - на 150 человек. Они хотят взять дополнительные порции своих павших товарищей. Главное же беспокойство повара - не выдать ничего сверх нормы. И только после горячего спора и вмешательства командира роты повар раздает всю еду.

Кеммерих, один из одноклассников Пауля, попал с раной бедра в госпиталь. Друзья идут в лазарет, где им сообщают, что парню ампутировали ногу. Мюллер, видя его крепкие английские ботинки, рассуждает о том, что одноногому они не нужны. Раненый корчится от невыносимой боли, и, в обмен на сигареты, друзья уговаривают одного из санитаров сделать их товарищу укол морфина. Вышли они оттуда с тяжелым сердцем.

Канторек, их преподаватель, который уговорил их пойти в армию, прислал им напыщенное письмо. Он называет их “железной молодежью”. Но парней уже не трогают слова о патриотизме. Они единодушно обвиняют классного наставника в том, что это он подверг их ужасам войны. Так заканчивается первая глава. Ее краткое содержание. «На западном фронте без перемен» по главам раскрывает характеры, чувства, стремления, мечты этих молодых парней, оказавшихся один на один с войной.

Смерть друга

Пауль вспоминает о своей жизни до войны. Будучи учеником, он писал стихи. Теперь он чувствует себя пустым и циничным. Все это ему кажется таким далеким. Довоенная жизнь - это неопределенные, нереальные мечты, не имеющие отношения к миру, созданному войной. Пауль чувствует себя совершенно отрезанным от человечества.

В школе их учили, что патриотизм требует подавления индивидуальности и личности. Взвод Пауля тренировал Химмельштос. Бывший почтальон был маленьким, коренастым человечком, который неустанно унижал своих новобранцев. Пауль и его друзья ненавидели Химмельштоса. Но теперь Пауль знает, что те унижения и дисциплина ужесточили их и, вероятно, помогли им выжить.

Кеммерих близок к смерти. Он опечален тем фактом, что никогда не станет главным лесничим, как мечтал. Пауль сидит рядом со своим другом, утешает и уверяет, что он поправится и вернется домой. Кеммерих говорит, что отдает свои сапоги Мюллеру. Ему становится плохо, и Пауль идет искать врача. Когда он возвращается, его друг уже мертв. Тело тут же убирают с кровати, чтобы освободить место.

Казалось бы, какими циничными словами окончилось второй главы краткое содержание. «На Западном фронте без перемен», с 4 главы романа, раскроет истинную сущность войны. Соприкоснувшись с ней однажды, человек не останется прежним. Война ожесточает, заставляет быть равнодушным, - к приказам, к крови, к смерти. Она никогда не оставит человека, а будет всегда с ним - в памяти, в теле, в душе.

Молодое пополнение

В роту прибывает группа новобранцев. Они на год моложе Пауля и его друзей, что заставляет их чувствовать себя седыми ветеранами. Еды и одеял не хватает. Пауль и его друзья вспоминают казармы, где они были новобранцами, с тоской. Унижения Химмельштоса кажутся идиллическими по сравнению с реальной войной. Парни вспоминают муштру в казармах, дискутируют по поводу войны.

Приходит Тьяден и взволнованно сообщает, что Химмельштос прибыл на фронт. Они вспоминают его издевательства и решают ему отомстить. Однажды ночью, когда он возвращался с паба, они накинули ему на голову постельное белье, сняли с него штаны и избили хлыстом, заглушая его крики подушкой. Ретировались так быстро, что Химмельштос никогда не узнал, кто были его обидчики.

Ночной обстрел

Роту отправляют ночью к передовой на саперные работы. Пауль размышляет, что для солдата земля приобретает новое значение на фронте: она его спасает. Здесь пробуждаются древние животные инстинкты, которые спасают многих людей, если повинуешься им без колебаний. На фронте у мужчин просыпается инстинкт зверя, рассуждает Пауль. Он понимает, насколько человек деградирует, выживая в нечеловеческих условиях. О чем ясно видно и из краткого содержания «На Западном фронте без перемен».

Глава 4 прольет свет на то, каково было молодым, необстрелянным мальчишкам оказаться на фронте. Во время обстрела рядом с Паулем лежит новобранец, прижимается к нему, словно ищет защиты. Когда выстрелы немного утихли, он с ужасом признался, что испражнился в штаны. Пауль объясняет мальчику, что многие солдаты сталкиваются с такой проблемой. Слышно мучительное ржание раненых лошадей, бьющихся в агонии. Солдаты добивают их, избавляя от мучений.

Обстрел начинается с новой силой. Пауль выполз из своего укрытия и видит, что тот самый мальчишка, который прижимался от страха к нему, тяжело ранен.

Ужасающая реальность

Пятая глава начинается с описания антисанитарных условий жизни на фронте. Солдаты сидят, раздетые по пояс, давят вшей и рассуждают, что будут делать после войны. Они подсчитали, что из двадцати человек из их класса, осталось только двенадцать. Семь мертвы, четверо ранены, а один сошел с ума. Они издевательски повторяют вопросы, которые Канторек задавал им в школе. Пауль не представляет, что будет делать после войны. Кропп приходит к выводу, что война уничтожила все. Они не могут верить ни во что, кроме войны.

Бои продолжаются

Роту отправляют на передовую. Путь их лежит через школу, вдоль фасада которой - новенькие гробы. Сотни гробов. Солдаты шутят по этому поводу. Но на передовой выясняется, что противник получил подкрепление. Настроение у всех подавленное. Ночь и день проходят в напряженном ожидании. Они сидят в окопах, по которым снуют омерзительные жирные крысы.

Солдату ничего не остается, кроме как ждать. Проходят дни, прежде чем земля начнет содрогаться от взрывов. От их окопа почти не осталось ничего. Испытание огнем - слишком сильное потрясение для новобранцев. Один из них разбушевался и попытался бежать. Очевидно, он сошел с ума. Солдаты связывают его, но другому новобранцу удается убежать.

Прошла еще одна ночь. Внезапно ближние разрывы смолкают. Враг начинает наступление. Немецкие солдаты отражают атаку и достигают позиций противника. Кругом крик и стоны раненых, изувеченные трупы. Паулю и его товарищам надо возвращаться. Но прежде чем сделать это, они с жадностью хватают банки тушенки и отмечают, что у врага гораздо лучше условия, чем у них.

Пауль вспоминает о прошлом. Эти воспоминания причиняют боль. Внезапно огонь с новой силой обрушился на их позиции. Жизни многих уносит химическая атака. Они умирают мучительной медленной смертью от удушья. Все выбегают из своих укрытий. Но Химмельштос, прячется в окопе и притворяется раненым. Пауль пытается выгнать его ударами и угрозами.

Вокруг взрывы, и кажется, что вся земля истекает кровью. На смену привозят новых солдат. Командир зовет их роту к машинам. Начинается перекличка. Из 150 человек остались тридцать два.

Прочитав краткое содержание «На Западном фронте без перемен», мы видим, что рота дважды несет огромные потери. Герои романа возвращаются в строй. Но страшнее всего другая война. Война с деградацией, с глупостью. Война с самим собой. А здесь победа не всегда на твоей стороне.

Пауль отправляется домой

Роту отправляют в тыл, где будет переформирование. Испытав ужас перед боями, Химмельштос пытается «реабилитироваться» - он получает хорошую пищу для солдат и легкую работу. Вдали от окопов они пытаются шутить. Но юмор становится слишком горьким и мрачным.

Пауль получает семнадцать дней отпуска. Через шесть недель он должен явиться в учебную часть, а потом на фронт. Он задается вопросом о том, сколько из его друзей останутся в живых за это время. Пауль приезжает в родной город и видит, что гражданское население голодает. Он узнает от сестры, что мать больна раком. Родные спрашивают у Пауля, как дела на фронте. Но у него не хватает слов, чтобы описать весь этот ужас.

Пауль сидит в своей спальне со своими книгами и картинами, пытаясь вернуть детские чувства и желания, но воспоминания - только тени. Его личность как солдата - единственное, что сейчас есть. Конец отпуска приближается, и Пауль посещает мать умершего друга Кеммериха. Она хочет знать, как он умер. Пауль лжет ей, что сын погиб без страданий и боли.

Мать сидит с Паулем в спальне всю последнюю ночь. Он притворяется спящим, но замечает, что у матери сильные боли. Он заставляет ее лечь в постель. Пауль возвращается в свою комнату, и от нахлынувших чувств, от безысходности сжимает железные прутья кровати и думает, что лучше бы он не приезжал. Стало только хуже. Сплошная боль - от жалости к матери, к себе, от осознания того, что этому ужасу нет конца.

Лагерь с военнопленными

Пауль прибывает в учебную часть. Рядом с их бараками расположен лагерь военнопленных. Русские заключенные украдкой обходят их бараки и роются в баках для отбросов. Пауль не может понять, что они там находят. Они голодают, но Пауль отмечает, что заключенные относятся друг к другу по-братски. Они находятся в таком жалком положении, что у Пауля нет причин ненавидеть их.

Пленные умирают каждый день. Русские хоронят по несколько человек. Пауль видит, в каких ужасных условиях они находятся, но отгоняет мысли о жалости, чтобы не потерять самообладание. Он делится с заключенными сигаретами. Один из них узнал, что Пауль играет на пианино, и стал играть на скрипке. Она звучит тонко и одиноко, и это еще больше нагоняет грусть.

Возвращение в строй

Пауль прибывает в расположение и находит своих друзей живыми и невредимыми. Он делится с ними продуктами, которые привез. В ожидании приезда кайзера солдат мучают строевыми учениями и работой. Им выдали новую одежду, которую после его отъезда сразу же отобрали.

Пауль вызывается добровольцем, чтобы собрать информацию о силах противника. Местность обстреливается из пулеметов. Над Паулем вспыхивает осветительная ракета, и он понимает, что должен лежать неподвижно. Раздались шаги, и на него навалилось чье-то тяжелое тело. Пауль молниеносно реагирует - наносит удар кинжалом.

Пауль не может смотреть, как умирает раненый им противник. Он подползает к нему, перевязывает раны и поит водой их фляжки. Через несколько часов тот умирает. Пауль находит у него в бумажнике письма, фото женщины и маленькой девочки. По документам он догадался, что это французский солдат.

Пауль разговаривает с мертвым солдатом и объясняет, что не хотел его убивать. Каждое прочитанное слово погружает Пауля в чувство вины и боли. Он переписывает адрес и решает отправить деньги его семье. Пауль обещает, если останется жив, то сделает все, чтобы это не повторилось никогда.

Трехнедельный пир

Пауль и его друзья охраняют продовольственный склад в заброшенной деревне. Они решили использовать это время с удовольствием. Устлали пол в землянке матрасами из заброшенных домов. Раздобыли яйца и свежее масло. Поймали двух, чудом уцелевших, поросят. На полях нашли картошку, морковь, молодой горошек. И устроили себе пир.

Сытая жизнь длилась три недели. После чего их эвакуировали в соседнюю деревню. Противник начал обстрел, Кропп и Пауль ранены. Их подбирает санитарная повозка, в которой полно раненых. В лазарете их оперируют и отправляют поездом в госпиталь.

Одна из сестер милосердия с трудом уговорила Пауля лечь на белоснежные простыни. Он еще не готов вернуться в лоно цивилизации. Из-за грязной одежды и вшей ему неуютно здесь. Одноклассников отправляют в католический госпиталь.

Ежедневно в больнице умирают солдаты. Кроппу ампутируют полностью ногу. Он говорит, что застрелится. Пауль думает, что больница - лучшее место, чтобы узнать, что такое война. Он задается вопросом о том, что ждет его поколение после войны.

Пауль получает отпуск, чтобы долечиться дома. Уезжать на фронт и расставаться с матерью еще сложнее, чем в первый раз. Она еще слабее, чем раньше. Таково десятой главы краткое содержание. «На Западном фронте без перемен» - история, охватывающая не только военные действия, поведение героев на поле боя.

Роман раскрывает, как, сталкиваясь каждый день со смертью, жесткостью, Пауль начинает чувствовать себя неуютно в мирной жизни. Он мечется, пытается дома, рядом с родными найти душевный покой. Но ничего не выходит. В глубине души он понимает, что ему его уже никогда не найти.

Страшные потери

Война бушует, но немецкая армия заметно слабеет. Пауль перестал считать дни и недели, которые походят в боях. Довоенные годы «уже недействительны», поскольку они перестали что-либо значить. Жизнь солдата - это постоянное избегание смерти. Они сводят тебя к уровню бездумных животных, потому что инстинкт - лучшее оружие против неумолимой смертельной опасности. Это помогает им выжить.

Весна. Кормят плохо. Солдаты отощали и изголодались. Детеринг принес цветущую вишневую ветку и вспомнил дом. Вскоре он дезертирует. Его хватились на поверке, поймали. Больше о нем никто ничего не слышал.

Мюллер убит. Леера ранило в бедро, он истекает кровью. Бертинг ранен в грудь, Кат - в голень. Пауль тащит на себе раненого Ката, они разговаривают. Обессиленный Пауль останавливается. Подходят санитары и говорят, что Кат мертв. Пауль не заметил, что его товарища ранило в голову. Больше Пауль ничего не помнит.

Поражение неизбежно

Осень. 1918 год. Пауль - единственный из своих одноклассников, кто остался жив. Кровопролитные бои продолжаются. К противнику присоединяются Соединенные Штаты. Все понимают, что поражение Германии неизбежно.

После отравления газом Пауль отдыхает две недели. Он сидит под деревом и представляет, как вернется домой. Ему становится страшно. Он думает о том, что все они вернутся как живые трупы. Оболочки людей, опустошенные внутри, уставшие, растерявшие надежды. Паулю тяжело вынести эту мысль. Он чувствует, что его собственная жизнь была безвозвратно уничтожена.

Пауль был убит в октябре. В необычайно тихий мирный день. Когда его перевернули, его лицо было спокойным, как будто говорило, что он рад, что все именно так закончилось. В это время передавали сводку с передовой: «На Западном фронте без перемен».

Значение романа

Первая мировая война внесла коррективы в мировую политику, стала катализатором революции и распадом империй. Эти изменения отразились на жизни каждого. О войне, страданиях, дружбе - именно об этом хотел сказать автор. Это ясно показывает и краткое содержание.

“На Западном фронте без перемен” Ремарк написал в 1929 году. Следующие за Первой мировой войны были более кровавыми и жестокими. Поэтому тема, поднятая Ремарком в романе, нашла продолжение и в последующих его книгах, и в произведениях других писателей.

Бесспорно, этот роман является грандиозным событием на арене мировой литературы XX века. Это произведение зародило споры не только о литературных достоинствах, но и вызвало огромный политический резонанс.

Роман входит в сотню книг, обязательных к прочтению. Произведение требует к себе не только эмоционального отношения, но и философского. Об этом говорят стиль и манера повествования, слог автора и краткое содержание. “На Западном фронте без перемен”, как свидетельствуют некоторые источники, по количеству тиражей и читаемости уступает только Библии.