Политические воззрения С. Шевырева

Родился 18(30) октября 1806 года в Саратове. Окончил Благородный пансион при Московском ун-те (1822). С 1823 г. состоял на службе в московском архиве Коллегии иностранных дел, входя в кружок т. н. "архивных юношей", позже составивших костяк "Общества любомудрия" и занимавшихся изучением философских идей немецкого романтизма, Шеллинга и др. В 1827 г. участвовал в создании журнала "Московский вестник", с которым на первых порах сотрудничал и А.С. Пушкин. В 1829 г. в качестве учителя сына кн. З.А. Волконской выехал за границу. Три года провел в Италии, посвящая все свободное время изучению европейских языков, классической филологии и истории искусств. Возвратившись в Россию, по предложению С.С. Уварова занял место адъюнкта словесности в Московском ун-те. Для приобретения должного статуса в 1834 г. представил сочинение "Данте и его век", через два года - докторскую диссертацию "Теория поэзии в историческом ее развитии у древних и новых народов" и исследование "История поэзии", заслужившее положительный отзыв Пушкина. В течении 34 лет преподавал ряд курсов по истории русской литературы, всеобщей истории поэзии, теории словесности и педагогике. Профессор Московского ун-та (1837–1857), заведубщий кафедрой истории русской словесности (с 1847 г.), академик (с 1852 г.). Все эти годы активно занимался публицистической деятельностью. В 1827–1831 гг. Шевырев - сотрудник "Московского вестника", в 1835–1839 - ведущий критик "Московского наблюдателя", с 1841 по 1856 г. - ближайший сподвижник М.П. Погодина по изданию "Москвитянина". Спустя некоторое время после увольнения от должности профессора уехал в 1860 г. Европу, читал лекции по истории русской литературы во Флоренции (1861) и Париже (1862).

Для Шевырева было характерно стремление построить свое мировоззрение на фундаменте русского национального самосознания, имеющего, с его точки зрения, глубокие исторические корни. Рассматривая литературу как отражение духовного опыта народа, он пытался именно в ней обнаружить истоки русской самобытности и основы национального образования. Эта тема - ключевая в научной и публицистической деятельности Шевырева. Ему принадлежит заслуга "первооткрывателя" древнерусской художественной литературы в целом, он одним из первых стал доказывать российскому читателю факт ее существование еще со времен Киевской Руси, ввел в научный оборот многие известные ныне памятники допетровской русской словесности, привлек многих начинающих ученых к сравнительному изучению отечественной и зарубежной литературы и т. п. В подобном же духе развивались и политические воззрения Шевырева, основные мотивы публицистики которого заключались в утверждении российского своеобразия и критике западничества, отвергавшего таковое. С этой точки зрения, Шевырев был одним из наиболее крупных идеологов т. н. теории "официальной народности" и одновременно одним из самых ярких ее популяризаторов. В период сотрудничества в "Москвитянине", принесший ему репутацию ярого приверженца официальной идеологии, основные свои усилия Шевырев прилагал к разработке одной проблемы - доказательству пагубности для России европейского влияния. Значительное место в ряду работ мыслителя на эту тему занимает его статья "Взгляд русского на современное образование Европы", в которой он постулировал ставшие впоследствии широко известными тезисы о "гниении Запада", его духовной неизлечимой болезни; о необходимости противодействовать "магическому обаянию", которым все еще очаровывает русских людей Запад, и осознать свою самобытность, покончив с неверием в собственные силы; о призвании России спасти и сохранить в высшем синтезе все духовные здоровые ценности Европы и т. д. и т. п.

СОЧИНЕНИЯ:

Взгляд русского на современное образование Европы // Москвитянин. 1941. № 1.

Антология мировой политической мысли. Т. 3. М., 1997. С. 717–724.

История русской словесности, преимущественно древней. М., 1846–1860.

Об отечественной словесности. М., 2004.

Письма М.П. Погодина, С.П. Шевырева и М.А. Максимовича к князю П.А. Вяземскому. СПб., 1846.

ЛИТЕРАТУРА:

Песков А.М. У истоков философствования в России: Русская идея С.П. Шевырёва // Новое литературное обозрение. 1994. .№ 7. С. 123–139.

ТЕКСТЫ

ВЗГЛЯД РУССКОГО НА СОВРЕМЕННОЕ ОБРАЗОВАНИЕ ЕВРОПЫ (1)

Есть мгновения в истории, когда все человечество сказывается одним всепоглощающим именем! Таковы имена Кира(2), Александра(3), Цезаря(4), Карла Великого(5), Григория VII(6), Карла V(7). Наполеон готов был наложить свое имя на современное нам человечество, но он встретил Россию.

Есть эпохи в Истории, когда все силы, в ней действующие, разрешаются в двух главных, которые, вобрав в себя все постороннее, сходятся лицом к лицу, меряют друг друга очами и выступают на решительное прение, как Ахилл и Гектор в заключении Илиады(8). - Вот знаменитые единоборства всемирной Истории: Азия и Греция, Греция и Рим, Рим и мир Германский.

В мире древнем эти единоборства решались силою материальною: тогда cила правила вселенною. В миpе Христианском всемирные завоевания стали невозможны: мы призваны к единоборству мысли.

Драма современной истории выражается двумя именами, из которым, одно звучит сладко нашему сердцу! Запад и Россия, Россия и Запад - вот результат, вытекающий из всего предыдущего; вот последнее слово истории; вот два данные для будущего!

Наполеон (мы не даром с него начали); содействовал много к тому, чтобы наметить оба слова этого результата. В лице его исполинского гения сосредоточился инстинкт всего Запада - и двинулся на Poccию, когда мог. Повторим, слова Поэта:

Хвала! Он русскому народу

высокий жребий указал.(9)

Да, минута великая и решительная. Запад и Россия стоять друг перед другом, лицом к лицу! - Увлечет ли нас он в своем всемирном стремлении? Усвоит ли себе? Пойдем ли мы в придачу к его образованию? Составим ли какое-то лишнее дополнения к его истории? - Или устоим мы в своей самобытности? Образуем мир особый, по началам своим, а не тем же европейским? Вынесем из Европы шестую часть миpa... зерно будущему развитию человечества?

Вот вопрос - вопрос великий, который не только раздается у нас, но откликается и на Западе. Решать его - во благо Poccии н человечества - дело поколений нам современных и грядущих. Каждый, кто только призван на какое бы то ни было значительное служение в нашем Отечестве, должен начать решением сего вопроса, если хочет связать действия свои с настоящею минутою жизни. Вот причина, почему и мы с него начинаем.

Вопрос не нов: тысячелетие русской жизни, которое наше поколение может праздновать через двадцать два года, предлагает на него полный ответ. Но смысл истории всякого народа есть тайна, кроющаяся под внешнею ясностию событий: каждый разгадывает ее по-своему. Вопрос не нов; но в наше время важность его ожила и сделалась для всех ощутительною.

Кинем же общий взгляд па состояние современной Европы и на отношение, в каком находится к ней нaшe Отечество. Мы устраняем здесь все политические виды и ограничиваемся только одною картиною образованности, объемлющей религию, науку, искусство и словесность, последнюю как самое полное выражение всей человеческой жизни пародов. Мы коснемся, разумеется, только главных стран, которые действуют на поприще европейского мирa.

Начнем с тех двух, которых влияние менее всего доходит до нас н которые образуют собою две крайние противоположности Европы. Мы разумеем Италию и Англию. Первая взяла на долю свою все сокровища идеального мира фантазии; почти совершенно чуждая всем приманкам роскошной промышленности современной, она, в жалком рубище нищеты, сверкаете своими огненными глазами, очаровываете звуками, блещет нестареющеюся красотою и гордится своим минувшим. Вторая корыстно присвоила себе все блага существенные житейского мира; утопая сама в богатстве жизни, она хочет опутать весь миp узами своей торговли и промышленности. […]

***

Франция и Германия - вот те две стороны, под влиянием которых мы непосредственно находились и теперь находимся. В них, можно сказать, сосредоточивается для нас вся Европа. Здесь нет ни отделяющего моря, ни заслоняющих Альпов. Всякая книга, всякая мысль Франции и Германии скорее откликается у нас, нежели в какой-либо другой стране Запада. Прежде преобладало влияние французское: в новых поколениях осиливает германское. Всю образованную Poccию можно справедливо разделить на две половины: французскую и немецкую, по влиянию того или другого образования.

Вот почему особенно важно вникнуть нам в современное положение этих двух стран и в то отношение, в каком мы к ним находимся. Здесь мы смело и искренно скажем наше мнение, зная заранее, что оно возбудить множество противоречий, оскорбит многие самолюбия, расшевелит предрассудки воспитания и учений, нарушит предания, доселе принятые. Но в вопросе, решаемом нами, первое условие есть искренность убеждения.

Франция и Германия были сценами двух величайших событий, к которым подводится вся история нового Запада, или правильнее: двух переломных болезней, соответствующих друг другу. Эти болезни были - реформация в Германии(10), революция во Франции(11): болезнь одна и та же, только в двух разных видах. Обе явились неизбежным следствием западного развития, npиявшегo в себя двойство начал и утвердившего сей раздор нормальным законом жизни. Мы думаем, что эти болезни уже прекратились; что обе страны, испытав перелом недуга, вошли опять в развитие здравое и органическое. Нет, мы ошибаемся. Болезнями порождены вредные соки, которые теперь продолжают действовать и которые в свою очередь произвели уже повреждение органическое и в той, и в другой стране, признак будущего саморазрушения. Да, в наших искренних, дружеских, тесных сношениях с Западом, мы не примечаем, что имеем дело как будто с человеком, носящими в себе злой, заразительный недуг, окруженным атмосферою опасного дыхания. Мы целуемся с ним, обнимаемся, делим трапезу мысли, пьем чашу чувства... и не замечаем, скрытого яда в беспечном общении нашем, не чуем в потехе пира будущего трупа, которым он уже пахнет.

Он увлек нас роскошью своей образованности; он возит нас на своих окрыленных пароходах, катает по железным дорогам; угождает без нашего труда всем прихотям нашей чувственности, расточает перед нами остроумие мысли, наслаждения искусства.... Мы рады, что попали на пир готовый к такому богатому хозяину... Мы упоены; нам весело даром вкусить то, что так много стоило.... Но мы не замечаем, что в этих яствах таится сок, которого не вынесет свежая природа наша…. Мы не предвидим, что пресыщенный хозяин, обольстив нас всеми прелестями великолепного пира, развратит ум и сердце наше; что мы выйдем от него опьянелые не по летам, с тяжким впечатлением от оргии, нам непонятной...

Но успокоимся верою в Провидение, Которого перст явен на нашей истории. Вникнем лучше в характер обоих недугов и определим для себя урок мудрого предохранения.

Есть страна, в которой оба перелома совершились еще ранее, нежели во всем Западе и упредили тем его развитие. Эта страна –– остров для Европы, и в географическом и в историческом отношении. Тайны ее внутренней жизни до сих пор не разгаданы - и никто не решил, почему оба переворота, в ней так рано совершившиеся, не произвели никакого, по крайней мере видимого, органического повреждения.

Во Франции великий недуг породил разврат личной свободы, который всему государству угрожает совершенною дезорганизациею. Франция гордится тем, что стяжала себе политическую свободу; но посмотрим, как применила она ее к разным отраслям своего общественного развития? Что совершила она этим приобретенным орудием в области религии, искусства, науки и литературы? Мы не будем говорить о политике и промышленности. Прибавим только, что развитие ее промышленности стесняется год от году более своеволием низших классов народа, и что монархический и вельможный характер роскоши и блеска ее продуктов нисколько не соответствует направленно ее народного духа.

Каково теперь состояние религии во Франции? - Религия имеет два проявления: личное в отдельных людях, как дело совести каждого, и государственное, как Церковь. Потому и рассматривать развитие религии в каком-либо народе можно только с эти двух точек зрения. Развитие государственное религии очевидно; оно на глазах у всех; но трудно проникнуть в развитие ее личное, семейное, скрытое в тайне жизни народной. Последнее можно видеть или на месте, или в литературе, или в воспитании.

С 1830 года, как известно, Франция утратила единство религии государственной. Страна, искони римско-католическая, допустила свободный протестантизм и в недра своего народа и в недра царствующей фамилии. С 1830 года все религиозные процессии церкви, эти торжественные минуты, в которые является она служительницею Бога перед глазами народа, в жизни народа французского уничтожены. Знаменитейший обряд западной церкви, великолепное шествие: corpus Domini(12), совершаемое так блистательно во всех странах римско-католического Запада, уже не совершается никогда на улицах Парижа. Когда умирающий призывает к себе дары Христовы перед кончиною, церковь отправляет их без всякого торжества, священник приносит их тайно, как будто во времена гонений на Христианство. Религия может совершать обряды свои только внутри храмов; она одна как будто лишена прав на общественную публичность, тогда как все во Франции ею безнаказанно пользуется; храмы Франции похожи на катакомбы первоначальных Христиан, которые не смели выносить наружу изъявлений своего Богопочитания. [...]

Все эти явления нынешней жизни народа Французского не показывают в нем религиозного развития. Но как решить тот же вопрос относительно внутренней жизни семейств во Франции? Литература нам доносит о том самые печальные известия, раскрывая картины этой жизни в своих неутомимых рассказах. Памятно мне при этом слово, слышанное из уст одного публичного наставника, который уверял меня, что всю религиозную нравственность можно заключить в правилах Арифметики. [...]

Литература в народе бывает всегда результатом совокупного его развития по всем отраслям человеческой его образованности. Из предыдущего, теперь могут быть ясны причины упадка современной литературы во Франции, произведения которой, к сожалению, слишком известны в нашем Отечестве. Народ, который злоупотреблением личной свободы уничтожил в себе чувство Религии, обездушил искусство и обессмыслил науку, должен был, разумеется, злоупотребление свободы своей довести до высшей степени крайности в литературе, не обузданной ни законами государства, ни мнением общества. [...]

Мы заключим прискорбную картину Франции указанием на одну общую черту, которая ярко заметна почти во всех современных ее писателях. Все они сами чувствуют болезненное состояние своего отечества во всех отраслях его развития; все они единодушно указывают на упадок его Религии, политики, воспитания, наук, и самой Словесности, которая их же собственное дело. Во всяком сочинении, касающемся современной жизни, вы верно найдете несколько страниц, несколько строк, посвященных порицанию настоящего. Их общий голос может достаточно покрыть и подкрепить в этом случае наш собственный. Но вот что странно! То чувство апатии, каким сопровождаются всегда такие порицания, которые вошли у литераторов Франции в какую-то привычку, сделались модою, превратились в общее место. Ужасен всякий недуг в народе, но еще ужаснее при том холодная безнадежность, с какою о нем говорят те, которые, первые, должны бы были помышлять о средствах к его излечению.

***

Перейдем же за Рейн(13), в страну соседнюю нам, и постараемся вникнуть в тайну ее неосязаемого развития. Во-первых, нас поражает, как яркая противоположность с землею, откуда мы лишь только вышли, это внешнее благоустройство Германии во всем, что касается до ее государственного, гражданского и общественного развития. Какой порядок! какая стройность! Удивляешься благоразумию Немецкому, которое умело от себя удалить все возможные соблазны своих мятежных за-рейнских соседей и строго заключиться в сфере собственной своей жизни. Немцы питают даже какую-то открытую ненависть или высокое презрение к злоупотреблению личной свободы, коим заражены все части общества Франции. Сочувствие некоторых Немецких писателей Французскому своеволию не нашло почти никакого отголоска в благоразумной Германии и не оставило никакого вредного следа во всем нынешнем быту ее! Эта страна в разных частях своих может представить превосходные образцы развития по всем ветвям сложной человеческой образованности. Ее государственное устройство зиждется на любви ее Государей ко благу подданных и на покорности и преданности сих последних своим властителям. Ее гражданское устройство почиет на законах самой чистой и откровенной справедливости, начертанной в сердцах ее правителей и в умах подданных, призванных к исполнению гражданского дела. Ее университеты цветут и разливают сокровища учения по всем низшим заведениям, коим поручено воспитание народное. Искусство развивается в Германии так, что ставит ее теперь в достойные соперницы с наставницей ее, Италией. Промышленность и внутренняя торговля делают успехи быстрые. Все, что служит к облегчению сношений между различными ее владениями, все чем только может гордится современная цивилизация в отношении к удобствам жизни, как-то: почты, таможни, дороги и проч., все это превосходно в Германии и возвышает ее на степень страны, первенствующей своим внешним благоустройством на твердой земле Европы. Чего же кажется недостает ей к ее непоколебимому вечному благоденствию?

Ермашов Д. В.

Сочинения:

Взгляд русского на современное образование Европы // Москвитянин. 1941. № 1.

Антология мировой политической мысли. Т. 3. М., 1997. С. 717–724.

История русской словесности, преимущественно древней. М., 1846–1860.

Об отечественной словесности. М., 2004.

Письма М.П. Погодина, С.П. Шевырева и М.А. Максимовича к князю П.А. Вяземскому. СПб., 1846.

Список литературы

Тексты

Взгляд русского на современное образование Европы (1)

Хвала! Он русскому народу

высокий жребий указал.(9)

Вестник ПСТГУ
IV: Педагогика. Психология
2007. Вып. 3. С. 147-167
ВЗГЛЯД РУССКОГО НА СОВРЕМЕННОЕ ОБРАЗОВАНИЕ
ЕВРОПЫ
С.П. ШЕВЫРЕВ
Вниманию читателей предлагается публикация широко известной статьи
С.П. Шевырева «Взгляд русского на современное образование Европы».
Несмотря на известность и многочисленные ссылки, статья, тем не
менее, нигде больше не печаталась (насколько это известно автору
публикации), хотя представляет несомненный интерес не только для
филолога, но и для истории педагогики.
Публикация подготовлена канд. ист. наук, ведущим научным сотруд-
ником Института теории и истории педагогики РАО Л.Н. Беленчук.
Степан Петрович Шевырев (1806–1864) – крупнейший историк литера-
туры, профессор Московского университета, свыше 20 лет преподавал исто-
рию словесности, поэзию, другие курсы по филологии. С 1851 г. С.П. Шевы-
рев одновременно возглавил кафедру педагогики, учрежденную в Москов-
ском университете в том же году. С 1852 г. был ординарным академиком
(высшее звание) Петербургской академии наук.
Лекции С.П. Шевырева неизменно вызывали большой интерес у слуша-
телей и пользовались огромной популярностью. Знаменит был его курс лек-
ций «История русской словесности», в котором он обратил внимание обще-
ственности на обширную древнерусскую литературу, до того времени мало
изученную. Этот курс явился своеобразным ответом на 1-е «Философиче-
ское письмо» П. Чаадаева, в котором тот утверждал бессодержательность и
незначительность древней культуры Руси.
Его научные статьи по педагогике о влиянии семейного воспитания на
нравственное состояние общества, более того – на государственное устрой-
ство, широко известны и как никогда актуальны для нашего времени.
Основная идея этих статей – при разрушении семьи рушится и общество, и
государство - только сейчас получает реальную оценку, а его взгляд на вос-
питание как на процесс, который продолжается всю жизнь, получил сегодня
определение как «непрерывное (пожизненное) образование». При этом С.П.
Шевырев подчеркивал, что на процесс и качество воспитания влияют самые
разные факторы окружающего мира. Почти во всех своих произведениях
Шевырев касался вопросов образования, в которое вкладывал широкий
смысл.
147
П у б л и к а ц и и
Из педагогических сочинений Шевырева наиболее известна его лекция
(а затем и статья) «Об отношении семейного воспитания к государственно-
му. Речь, произнесенная в торжественном собрании Императорского
Московского университета 16 июня 1842 г.» (М., 1842). В ней Шевырев опре-
делил главную цель воспитания («Под именем воспитания должно разуметь
возможно полное развитие всех тесных, душевных и духовных способностей
человека, от Бога ему данных, развитие согласное с высшим его назначени-
ем и примененное к народу и государству, среди которого Провидение наз-
начило ему действовать»; с. 4), его средства, роль государства, семьи и обще-
ства в воспитании, а также коснулся темы различий воспитания в Западной
Европе и России. На 15 лет раньше Н.И. Пирогова главным вопросом педа-
гогики Шевырев назвал «воспитание человека» («Из университета выходит
студент или кандидат; из ваших же рук выходит человек – звание, важней-
шее всех других званий»; с. 4). Устроение правильного перехода из семьи в
школу составляет одну из главных задач государственного воспитания,
утверждал он. Речь имела широкий общественный отклик.
Статья С.П. Шевырева «Взгляд русского на современное образование
Европы» опубликована в первом номере журнала «Москвитянин» (1841 г.,
№1, с. 219–296) и, по нашим данным, более нигде не публиковалась, хотя
материалы ее использовались автором в других работах и курсах лекций,
например, в «Истории поэзии» (из которой был опубликован только один
том). Многие исследователи считают ее программной для «Москвитянина».
Действительно, в ней отражены все основные проблемы, разрабатываемые
славянофильством, к которому С.П. Шевырев был по мировоззрению очень
близок: культурные начала Европы и России, истоки европейской культуры
и просвещения, сравнительный анализ культур ее крупнейших государств,
место России в мировой общечеловеческой культуре. Содержание статьи на
первый взгляд кажется много шире, чем заявлено в названии. Однако это
отражает специфику понимания Шевыревым и его сподвижниками образо-
вания как широкого просвещения человека во всех сферах его жизнедеятель-
ности (а не только в учебных заведениях), как становление его мировоззре-
ния на основе базовых ценностей. Поэтому в статье проблемам собственно
образования в нашем сегодняшнем, узкоспециализированном понимании
уделено не так много места. Зато анализируется все, что составляет гумани-
тарный аспект культуры личности.
Обратим внимание читателя на блестящее знание С.П. Шевыревым
западноевропейской культуры, ее самых разных направлений (мало кто из
западников так знал тогда западную культуру!), уважение и любовь к высшим
ее достижениям и лучшим представителям. Отрицательно критическим
можно считать лишь очерк, посвященный культуре Франции. Может быть,
С.П. Шевырев, опережая свое время, лучше других видел тенденции, заро-
дившиеся в Европе и получившие быстрое развитие в дальнейшем. Знамена-
тельно, что в начале 1990-х годов папа Римский, посетив Францию, восклик-
нул: «Франция, что ты сделала со своим крещением!» (Цит. по: Кураев А.

Степан Петрович Шевырев (1806-1864) представитель критики «офиц. народности».

«Взгляд русского на современное образование Европы» (1841): в категор.форме сделал заявление, что Запад «гниет» и «умирает», а Россия живет и процветает под монаршим правлением в статье. Гов., что России нужно разорвать лит.связи с Западом (в его истории лишь «предохранительный урок» для своей жизни). 3 коренных чувства, кот. являются залогом нашего спасения: религ-ть, чувство гос.единства, и сознание нашей народн-ти.
Ст. «Сочинения Пушкина» пытался противопоставить в рус.лит. «пушкинское» и «гоголевское» напр-е (отпор со ст. Белинского). Ш. хвалил строгую прозу Пушкина, певца радостей бытия и жизни под эгидой «официальной народности».
Ст.«Герой нашего времени» (1841): превозносил образ Максима Максимыча как коренного русского добряка, в кот. нет зап.влияния, отвергал образ Печорина (не им. в себе ничего русского).

«Стихотворения М. Лермонтова»: в его стих-х нет оригинальности, «отзвуки уже знакомых нам лир», однако отмечает его талант; «Песня про купца Калашникова" - лучшее произв-е, а характеры Мцыри и Печорина – призраки.
1842 - 2 статьи о «Мертвых душах»: оспаривал т.з.Белинского, Собакевичи и Ноздревы – не образы реальных лиц, а только призраки, тени недуга. Считал, что сатир.подход мешает Гоголю изображать людей целиком – все получается 1сторонним. Когда вышли «Выбранные места…», обрадовался отказу Гоголя от прежнего напр-я в своем творчестве.
«Взгляд на современные направления русской литературы» (1842): поиски зап. тлетворного духа у всего молодого поколения рус.лит. Белинского и возглавляемое им направление назвал «стороной черни». Выразителей «официальной народности» назвал «стороной светлой» (Пушкин, Соллогуб, Павлов, Одоевский, Даль).
Он выставлял профессорские оценки стилю Герцена, нападал на слова, смелые обороты, которые несли в себе новые понятия и потом вошли во всеобщее употребление.

Самарин Юрий Федорович (1819-1876)
публицист, критик, историк, филолог, общ.деятель. Он испытал сильное влияние гегелевской философии, а после знакомства с К. С. Аксаковым сблизился с ведущими славянофилами: А. С. Хомяковым и братьями Киреевскими.

В 1841 Самарин отозвался на известие о гибели М. Ю. Лермонтова: сожаление о том, что человек, чье слово было не безразлично для многих, ушел, не высказав себя до конца.
В 1845 в Петербурге Самарин написал свою первую литературно-критическую статью - рецензию на повесть «Тарантас» В. А. Соллогуба. С. с одобрением отмечал, что в лице 2х гл.героев Соллогуб талантливо отразил разрыв жизни и сознания в соврем.рус.обществе: в 1м герое – абсол.отрешенность от всех сфер общ.дея-ти (следствие петровской реформы), отсутствие всякого стремления к осмыслению дей-ти, в др. - отрыв от народа и неспособность понять его.

В 1847 С. написал статью «О мнениях “Современника” исторических и литературных» . В этом полемическом сочинении, посвященном первой книжке обновленного «Современника», были рассмотрены 3 программные статьи Кавелина, Никитенко и «Взгляд на русскую литературу 1846 года» Белинского. В лит-крит.части статьи С. с позиций славянофильской эстетики подверг критике «натур.школу» и ее теор.истолкователя Белинского (стремление «нат.школы» к изображению преимущественно негат.сторон рус.жизни). Проблема взаимоотн-й Гоголя и «нат.школы».

1 из наиболее сильных идей статьи - идея единства, целостности люб.явления -> залог разумного развития общества.

В 1856 С. выступил со статьей «Два слова о народности в науке» , где отстаивал идею народности гуманитарных наук, толкуя народность как самобытное, национальное воззрение. В н. 1860-х С. написал свою последнюю критическую статью «С. Т. Аксаков и его литературные произведения».

23. ЭСТЕТИЧЕСКАЯ КРИТИКА. А. В. ДРУЖИНИН КАК КРИТИК
ТЕРМИНОЛОГИЯ: критика «чистого искусства», ЭК, «артистическая» критика, теория искусства для искусства, теория вечного искусства.
ОСНОВНАЯ ИДЕЯ: выступали против служебной роли искусства, в том числе и лит-ры., провозглашали её самоцельность, осуждали тенденциозность и утилитаризм. Главная заслуга ЭК – бережное отношение к художественной структуре произ-я, к худож. форме. Как самостоят. течение ЭК оформилась в сер. 50х гг. Постоянным печатным органом ЭК был журнал «Библиотека для чтения», редактором которой в 1856 г. стал А.В. Дружинин.
ДРУЖИНИН (1824-1864)
ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА: Литератор в широком смысле: прозаик, драматург, поэт, переводчик («отец англистики»), литер. критик, редактор ж. «Библиотека для чтения». Его назыв. «честным рыцарем лит-ры». Апологет труда: всё истинное создаётся при пом. труда. Литературно-критич. деятельность началась в «Современнике». Искал иные формы для изложения своих взглядов: ежемесячные очерки обзорного характера, фельетоны, письма и заметки. Позже происходит разрыв с «Современником», в нач. 50х гг. сближение с «Библиотекой для чтения», в 1856г. – становится редактором этого журнала. Артистическое направление противостояло дидактическому. Поводом для деления стала статья Чернышевского, в кот. он развивал мысль «лит-ра – искусство жизни». Ответ – статья Дружинина «Критика гоголевского периода русской литературы и наше к ней отношение», в кот. формир. Принципы чистого искусства. В дальн. артистич. направление назыв. пушкинским, дидактическое – гоголевским. В 1855 г. готовит издание сочинений Пушкина, восьмой том включал материалы из биографии Пушкина. Свободными творцами считал Толстого и Гончарова. Статьи называл очень просто. Был инициатором и 1 из организаторов «Литературного фонда».
КРИТИЧЕСКИЕ СТАТЬИ:
1) «А.С. Пушкин и последнее издание его сочинений».
- отмечает пол. влияние французской лит-ры и культуры.
- работоспособность, начитанность, любовь к литературе.
- защищает «Повести Белкина»
- отстаивает убеждение, что талант Пушкина пост. развивался и не угасал.
2) «Сочинения Островского».
- восторженно отзывается о драматургии
- говорит, что он европейский писатель, но начал так, как ни один в Европе не начинал.
- отмечает совершенство интриги, язык, построение пьес.
- «Трилогия Бальзаминова» - гениальная русская шутка.
3) «Обломов». Роман Гончарова.»
- Гончаров – реалист, но его реализм согрет поэзией. Он далек от бесплодной и сухой натуральности.
- «Сон Обломова» - великолепнейший эпизод, который стал первым могущественным шагом к уяснению Обломова с его обломовщиной. Второй шаг – создание Ольги Ильинской. Тип Обломова поясняется любовью: выдает всю прелесть, всю слабость и весь грустный комизм своей натуры.
Еще у него есть статьи о Толстом, Фете, Некрасове.
25. КРИТИКА В. П. БОТКИНА (1811-1869)
Очеркист, критик, переводчик.

В первой половине 40 гг. Б. отличается крайним радикализмом воззрений: резко критиковал Пушкина за финал «Евгения Онегина» (в переписке с Белинским).
Увлекался Гофманом, западными идеями, но после 48 года становится монархистом-консерватором. Эволюционирует к идеалам чистого искусства => критик эстетики. Искусство бесцельно. Оно цельно само по себе. Политические идеи - могила искусства. Увлекался идеями английского критика Карлейля. Ему присуще было не только духовное наслаждение, но и чувственное. Хорошо знал иностр. яз., следил за евр.лит., был в друж. отн-х с Белинским, Герценом, Анненковым, Бакуниным, Тургеневым. В «Моск. наблюдателе» помещал статьи о концертах, перевод Гофмана «Дон Жуан». Обзоры нем.лит. с критикой лекции Шеллинга о «философии откровения» в «Отечественных записках»

Ст. «Стихотворения Фета» : «свод катехизисов (правил)».

Поэтически чувствовать, думать и выражаться может человек без всякой мысли об этом. Поэтическое чувство свойственно почти каждому человеку, но бесконечно разнообразится, смотря по натуре человека, его нравственным способностям и духовному его развитию. Главным достоинством в г. Фете кажется нам лиризм его чувства. Только глубина, сила и ясность чувства делают его лирическим. Самое драгоценное свойство истинно поэтического таланта и вернейшее доказательство его действительности и силы есть оригинальность и самобытность мотивов. Г. Фет есть преимущественно поэт впечатлений природы. В стихотворениях его есть звук, которого до него не слышно было в русской поэзии, - это звук светлого, праздничного чувства жизни.

Теория свободного творчества - «художник выражает свои чувства и мысли». Сторонник бессознат., интуитивного, стихийного искусства. Первооснова – поэтич.чувство чел. Оно исконно, природно и является 6м чувством (высшим!).

После 57 г. критик много путешествует.

Был эстетом и гурманом => отражено в статьях. Сравнивает лит-ру с музыкой, живописью.

Ст. «Об эстет.значении нов.фортепианной школы».

Сотрудничал с «Телескопом» и «Молвой».

В 1863 г., после польского восстания, Б. из либерального западника становится консерватором-монархистом, вместе с Фетом пишет для "Русского вестника" резко отрицательную рецензию на роман Чернышевского «Что делать?» (не была опубликована).

Взяв в руки пресловутое сочинение и прочитав несколько строк, мы должны были согласиться с исповедью автора, в том месте предисловия, где он говорит: "У меня нет ни тени таланта. Я даже и языком-то владею плохо". Нет ничего труднее и бесплоднее разговоров с глухими о звуках, с слепыми о красках и т. п. За вопросом что делать? как жить? следует роман, и нам остается только подвести черту следствия и сказать: следовательно -- надо делать то, что делают в романе люди, рекомендуемые симпатией автора, и не делать того, что делают лица, над которыми тяготеет его презрение.

Б. долго вынашивал идею создать книгу об истории мировой живописи, но не успел осуществить, сохранились лишь небольшие отрывки. Большую ценность представляют письма Б. с разборами романов Тургенева и Л. Толстого. В письме к А. А. Фету от 9 июня 1869 г. он так охарактеризовал "Войну и мир": "Исключая страницы о масонстве, которые мало интересны и как-то скучно изложены,-- этот роман во всех отношениях превосходен. Какая яркость и вместе глубина характеристики! Какой характер Наташи и как выдержан!».

Тургенев отмечал, что образ Базарова "совершенно поняли... только два лица: Достоевский и Боткин".

Для стиля Боткина характерна чёткость, осторожность, недоверие к читателю, вопрос к читателю.

Есть мгновения в Истории, когда все человечество оказывается одним всепоглощающим именем! Таковы имена Кира, Александра, Цезаря, Карла Великого, Григория VII, Карла V.. Наполеон2 готов был наложить свое имя на современное нам человечество, но он встретил Россию!

Есть эпохи в Истории, когда все силы, в ней действующие, разрешаются в двух главных, которые, вобрав в себя все постороннее, сходятся лицом к лицу, меряют друг друга очами и выступают на решительное прение, как Ахилл и Гектор3 в заключении Илиады. - Вот знаменитые единоборства всемирной Истории: Азия и Греция, Греция и Рим, Рим и мир германский.

В мире древнем эти единоборства решались силою материальною: тогда сила правила вселенною. В мире Христианском всемирные завоевания стал невозможны: мы призваны к единоборству мысли.

Драма современной истории выражается двумя именами, из которых одно звучит сладко нашему сердцу! Запад и Россия, Россия и Запад - вот результат, вытекающий из всего предыдущего; вот последнее слово Истории; вот два данные для будущего!

Наполеон (мы не даром с него начали) содействовал много к тому, чтобы наметить оба слова этого результата. В лице его исполинского гения сосредоточился инстинкт всего Запада - и двинулся на Россию, когда мог. Повторим слова Поэта:

Хвала! Он русскому народу

Высокий жребий указал4.

Да, минута великая и решительная! Запад и Россия стоят друг перед другом, лицом к лицу! - Увлечет ли нас он в своем всемирном стремлении? Усвоит ли себе? Пойдем ли мы в придачу к его образованию? Составим ли какое-то лишнее дополнение к его Истории? - Или устоим мы в своей самобытности? Образуем мир особый, по началам своим, а не тем же Европейским? Вынесем из Европы шестую часть мира... зерно будущему развитию человечества?

Вот вопрос - вопрос великий, который не только раздается у нас, но откликается и на западе. Решать его во благо России и человечества - дело поколений нам современных и грядущих. Каждый, кто только призван на какое бы то ни было значительное служение в нашем Отечестве, должен начать решением сего вопроса, если хочет связать действия свои с настоящею минутою жизни. Вот причина, почему мы с него начинаем.

Вопрос не нов: тысячелетие Русской жизни, которое наше поколение может праздновать через двадцать два года, предлагает на него полный ответ. Но смысл истории всякого народа есть тайна, кроющаяся под внешнею ясностью событий: каждый разгадывает ее по- своему Вопрос не нов, но в наше время важность его ожила и сделалась для всех ощутительною.

Кинем же общий взгляд на состояние современной Европы и на отношение, в каком находится к ней наше Отечество. Мы устраняем здесь все политические виды и ограничиваемся только одной картиной образованности, объемлющей Религию, науку, искусство и ело- весность, последнюю как самое полное выражение всей человеческой жизни народов. Мы коснемся, разумеется, только главных стран, которые действуют на поприще Европейского мира.

Начнем с тех двух, которых влияние менее всего доходит до нас и которые образуют собою две крайние противоположности Европы. Мы разумеем Италию и Англию. Первая взяла на долю свою все сокровища идеального мира фантазии; почти совершенно чуждая всем приманкам роскошной промышленности современной, она, в жалком рубище нищеты, сверкает своими огненными глазами, очаровывает звуками, блещет нестареющеюся красотою и гордится своим минувшим. Вторая корыстно присвоила себе все блага существенные житейского мира; утопая сама в богатстве жизни, она хочет опутать весь мир узами своей торговли и промышленности. *

Первое место той, которая с благородным самоотвержением переносит нас из мира корыстной существенности в мир наслаждений чистых.

Бывало прежде, народы севера неслись через Альпы с оружием в руках, чтобы драться за южную красавицу стран Европейских, которая привлекала их взоры. Теперь ежегодно колонии мирных странников текут с вершин Симилона, Мон-Сени, Коль дель Бор- мио, Шплюгена и Бреннера, или обеими морями: Адриатическим и Средиземным, в прекрасные сады ее, где она мирно угощает их своим небом, природою и искусством.

Почти чуждая миру новому, который задвинут от нее навеки снежноглавыми Альпами, Италия живет воспоминаниями древности и искусством. Через нее получили мы древний мир: она и теперь верна своему делу. Вся ее почва - могила прошедшего. Под миром живым тлеет мир другой, мир отживший, но вечный. Ее виноградники цветут на развалинах городов погибших; ее плющ обвивает памятники величия древнего; ее лавры - не для живых, а для мертвых.

Так, у подножия дымящегося Везувия, медленно стрясает с себя свой пепельный саван мертвец - Помпея. Задушенная огненным жупелом в полную минуту жизни и погребенная в земле со всеми своими сокровищами, она теперь выдает их в чудной целости для того, чтобы мы наконец разгадали во всех подробностях жизнь древнюю. Новые открытия в Архитектуре, Ваянии, Живописи древних изменяют совершенно прежние воззрения и ждут нового Винкельмана5, который сказал бы об них решительное слово.

Древний форум Рима лениво сбрасывает с себя вековую насыпь, между тем как антикварии Италиянские и Немецкие праздно спорят об именах его безымянных и немых зданий.

Города Этрурии отверзают свои гробницы, - и сокровища времен, может быть, гомерических, верно сохраненные бескорыстною землею, выходят на свет в чертоги Ватикана.

Скоро древность будет нам также доступна и ясна, как жизнь нас окружающая: человек ничего не потеряет из своего необозримого прошедшего, - и все заметное в жизни всех веков сделается собственностью каждой его минуты. Нам открыта теперь возможность беседовать с писателями древними, как будто с нашими современниками. Изящная древность красотою форм своих облагородит и украсит формы нашей обыкновенной жизни. Все служащее человеку и для его потреб житейских должно быть его достойно и носить на себе отпечаток его бытия духовного. Над этим делом, конечно не столь важным в жизни человечества, продолжает трудиться Италия, хранящая у себя всю роскошь благообразной древности.

Искусство, как верный плющ, обвивает развалины Италии. Прежнее побоище народов превратилось теперь в мастерскую всего мира, где спорят уже не мечом, но кистью, резцом и циркулем. Все ее галереи населены толпами художников, которые осаждают великие произведения гениев, или гуляющими странниками, которые раболепно кланяются ее минувшему Любопытно видеть, как вокруг одного Преображения Рафаэля6 сидят в тоже время живописцы Русской, Француз, Немец, Англичанин и силятся в разных видах повторить неуловимые ничьею кистью образы неподражаемого.

Было время, когда Италия передала всем странам Запада изящные формы своей Поэзии: теперь она совершила тоже самое в отношении к прочим искусствам. На берегах Изара, Рейна, Темзы, Сены, Невы изящные формы искусства Италиянского усвоены всеми образованными нациями. Они изменяются смотря по особенному характеру каждой, но в главном идеал Италиянский понят.

Тоже можно сказать и об вокальной музыке. Не будучи сама в состоянии содержать славных певцов своих, Италия уступает их Парижу, Лондону, Вене. Народы богатые, ценою злата, отнимают у нее наслаждения музыкальные. Но где нет и певцов Италии, там по крайней мере метода ее пения. Немцы, англичане, французы хотят петь как италиянцы, не смотря на препятствия языка и северного органа.

Италия совершила свое дело. Ее искусство стало собственностью всего образованного человечества. Она эстетически воспитала Европу - и всякий миг благородных ее наслаждений, столько украшающих жизнь нашу, есть дар бескорыстной Италии.

Наука в Италии имеет своих представителей по некоторым отдельным частям, но не соединяет ничего целого. Разрозненность по литического устройства отражается и в науке и в словесности. Ученые Италии - острова, отдельно плавающие на море невежества.

Состояние Литературы представляет тот же феодальный вид, как и наука. [,..]9

А между тем и здесь, куда не достигает взор цензуры ни Австрийской, ни Папской, ни Неаполитанской, вы не найдете ни порчи вкуса, ни разврата нравов! Нет, причины такому явлению таятся глубже; они в духе и характере Италиянского народа.

Первая из них чувство религиозное, глубоко в нем сокрытое. Ита- лиянец во всех отношениях жизни ему верен. Вся странствующая Италия и среди безбожного Парижа питается Религией. Вторая причина - чувство эстетическое, чувство красоты. Безнравственное в поэзии противно Италиянцу потому, что оно безобразно. Литературная Италия в упадке; но вкус к изящному, питаемый вечными образцами, входящими в образование народное, поддерживается по преданию.

Англия - крайняя противоположность Италии. Там совершенная ничтожность и бессилие политическое; здесь средоточие и держава современной политики; - там чудеса природы и беспечность рук человеческих; здесь скудость первой и деятельность вторых; - там нищета искренно бродит по большим дорогам и улицам; здесь она скрыта роскошью и богатством внешним; - там идеальный мир фантазии и искусства; здесь существенная сфера торговли и промышленности; - там ленивый Тибр, на котором изредка увидишь лодку рыбака; здесь деятельная Темза, на которой тесно от пароходов; - там небо вечно-светлое и открытое; здесь туман и дым навсегда скрыли чистую лазурь от глаз человеческих; - там каждый день процессии религиозные; здесь сухость безобрядной религии; - там каждое воскресенье шумный пир гуляющего народа; здесь день воскресный - мертвая тишина на улицах; - там легкость, беспечность, веселье; здесь важная и суровая дума севера...

Не эта ли яркая противоположность между двумя странами причиною того, что Англичане так любят Италию и ежегодными колониями населяют ее? Человеку сродно бывает то, в чем он видит обратную сторону жизни, его окружающей. Ею он дополняет бытие свое.

Благоговеешь перед этою страною, когда в ней самой видишь своими очами то прочное благоденствие, которое она себе устроила, и так мудро и неусыпно поддерживает. Смешны и странны кажутся иногда островитяне, когда знакомишься с ними на твердой земле; но с невольным уважением преклоняешься перед ними, когда гостишь у них и смотришь на чудеса их всемирной силы, на деятельность их могучей воли, на это великое их настоящее, всеми корнями своими держащееся в глубине строго-хранимого и уважаемого прошедшего. Смотря на наружность Англии, думаешь, что эта сила бессмертна, если только какая нибудь земная сила может быть бессмертною в мире, где все проходит!

Эта сила содержит в себе две другие, взаимным совокуплением которых утверждается непоколебимая прочность Англии. Одна из этих сил стремится вне, жаждет обнять весь мир, усвоить все себе; это ненасытимая сила колониальная, которая основала Соединенные Штаты, покорила Восточную Индию, наложила руку на все славнейшие гавани мира. Но есть сила другая в Англии, сила внутренняя, предержащая, которая все устрояет, все хранит, все упрочивает и которая питается протекшим.

Упадающие Литературы, по недостатку настоящего, прибегают обыкновенно к своим великим воспоминаниям, к изучению своего прошедшего. Англия изучает в подробности Шекспира, как Италия Данте, как Германия Гете.

Мы заключим краткий очерк литературного развития современной Англии словами одного из остроумнейших Французских критиков, который имеет все средства вблизи наблюдать словесность со- седственного государства. Эти слова послужат для нас и переходом к настоящему вопросу, от которого мы до сих пор отвлекались эпизодами. Вот как заключает Филарет Шаль65 свое обозрение современной Английской литературы, напечатанное в первой Ноябрьской книжке Revue des deux mondes14:

Напрасно, каким-то чувством доверия и надежды, стараемся мы отклонить роковую истину. Упадок литератур, происшедший от упадка умов, есть событие, которого отрицать нельзя. Все видят, что мы, народы европейские, как будто с единодушного согласия, нисходим до какого-то ничтожества полукитайского, до какой-то слабости всеобщей и неизбежной, которую автор сих наблюдений предсказывает в течении пятнадцати лет и против которой он не находит целительного средства. Это нисхождение, этот темный путь, который когда нибудь приведет нас к плоскому уровню в умственном развитии, к дроблению сил, к уничтожению творящего гения - совершается различным образом, смотря по степени ослабления различных племен Европы. Южные народы нисходят первые: прежде всех прияли они жизнь и свет, прежде всех постигает их ночь ничтожества. Северные последуют за ними: крепость жизненных соков мира нашла убежище в них. Италиянцы, благородное племя, уже там, в глубине, спокойны, тихи, блаженны своим климатом, и, увы! Упоены счастием бессилия, - этого последнего бедствия народов. Испанцы, вторые дети новой Европы, терзают руками свою внутренность и гложут себя, как Уголино, прежде чем войти в эту глубокую тишину Италии, в эту полноту смерти. На том же скате вниз, но живые силами, волнуются другие народы: они еще надеются, еще поют, наслаждаются, шумят и думают, железными дорогами, да школами воскресить пламя общественной жизни, дрожащее последним светом. Сама Англия, лишенная своей Саксонской энергии, своего пуританского пыла, утратившая силы литературные, похоронившая своих Байронов и В. Скоттов, чем будет через сто лет? - Бог знает!

Но если бы даже признаки, возвещенные философами, и были верны; если бы в этом обширном гальваническом потоке уничтожения и воссоздания, который называют Историей, вся Европа тысячи двухсот лет, со своими законами, нравами, началами, мыслями, со своим двойным прошедшим: Тевтонским и Римским, со своей гордостью, жизнью нравственной, могуществом физическим, со своими литературами, должна была медленно изнемочь и заснуть сном вечным: чему тут удивляться? Если бы ей назначено было испытать тот же самый жребий, который некогда постиг мир Греческий, потом Римский, оба меньшие и пространством и временем, чем наша Европа Христианская; если бы обломкам старого сосуда в свою очередь должно было послужить на создание сосуда нового, свежего, - можем ли мы на то жаловаться? Эта цивилизация, которую мы называем Европейской, разве мало продолжалась? А на земле разве нет стран свежих, юных, которые примут и уже приемлют наше наследство, как некогда отцы наши приняли наследие Рима, когда Рим совершил судьбу свою? Америка и Россия разве не тут? Обе алкают славы выйти на сцену, как два молодые актера, жаждущие рукоплесканий; обе равно горят патриотизмом и стремятся к обладанию. Одна из них, единственная наследница гения Англо-Саксонского; другая со своим умом Словенским, безмерно гибким, терпеливо учится у народов ново-римских и хочет продолжать их последние предания. А за Россией и Америкой разве нет еще иных земель, которые, в течении миллионов лет, будут продолжать, если надобно, эту вечную работу человеческого образования?

Нечего отчаиваться за человечество и за будущее, если бы и пришлось нам, народам Запада, уснуть, - уснуть сном племен ветхих, погруженных в летаргию бдения, в смерть живую, в деятельность бесплодную, в изобилие недоносков, чем так долго страдала издыхавшая Византия. Я боюсь, чтобы мы не дожили до того же. На литературы находит бред горячки. Человек материальный, рабочий телу, камен щик, инженер, архитектор, химик, могут отрицать мое мнение; но доказательства очевидны. Откройте хоть 12 ООО новых кислот; направьте аэростаты машиной электрической; изобретите средство убить 60 ООО человек в одну секунду: несмотря на все это, нравственный мир Европы будет все-таки тем, что он уже есть: умирающим, если не совсем мертвым. С высоты своей уединенной обсерватории, летая по темным пространствам и туманным волнам будущего и прошедшего, философ, обязанный ударять в часы современной Истории и доносить о переменах, совершающихся в жизни народов, - все принужден повторять свой зловещий крик: Европа умирает!»

Эти вопли отчаянья нередко раздаются теперь от писателей западных, нам современных. Призывая нас к наследию жизни Европейской, они могли бы льстить нашему самолюбию; но конечно неблагородно бы было с нашей стороны радоваться таким ужасным крикам. Нет, мы примем их только как урок для будущего, как предостережение в современных сношениях наших с изнемогающим Западом.

Англия и Италия не имели никогда в литературном отношении непосредственного влияния на Россию. [...]15 Но где же причина тому, что Англия и Италия в умственно-литературном отношении до сих пор не имела на нас прямого влияния? - они заслонены от России двумя странами, к которым мы теперь переходим. *

Франция и Германия - вот те две стороны, под влиянием которых мы непосредственно находились и теперь находимся. В них, можно сказать, сосредоточивается для нас вся Европа. Здесь нет ни отделяющего моря, ни заслоняющих Альпов. Всякая книга, всякая мысль Франции и Германии скорее откликается у нас, нежели в какой-либо другой стране Запада. Прежде преобладало влияние Французское: в новых поколениях осиливает Германское. Всю образованную Россию можно справедливо разделить на две половины: Французскую и Немецкую, по влиянию того или другого образования.

Вот почему особенно важно вникнуть нам в современное положение этих двух стран и в то отношение, в каком мы к ним находимся. Здесь мы смело и искренно скажем наше мнение, зная заранее, что оно возбудит множество противоречий, оскорбит многие самолюбия, расшевелит предрассудки воспитания и учений, нарушит предания, доселе принятые. Но в вопросе, решаемом нами, первое условие есть искренность убеждения.

Франция и Германия были сценами двух величайших событий, к которым подводится вся история нового Запада, или правильнее: двух переломных болезней, соответствующих друг другу. Эти болезни были - реформация в Германии, революция во Франции: болезнь одна и та же, только в двух разных видах. Обе явились неизбежным следствием Западного развития, приявшего в себя двойство начал и утвердившего сей раздор нормальным законом жизни. Мы думаем, что эти болезни уже прекратились; что обе страны, испытав перелом недуга, вошли опять в развитие здравое и органическое. Нет, мы ошибаемся. Болезнями порождены вредные соки, которые теперь продолжают действовать и которые в свою очередь произвели уже повреждение органическое и в той и в другой стране, признак будущего саморазрушения. Да, в наших искренних, дружеских, тесных сношениях с Западом мы не примечаем, что имеем дело как будто с человеком, носящим в себе злой, заразительный недуг, окруженным атмосферой опасного дыхания. Мы целуемся с ним, обнимаемся, делим трапезу мысли, пьем чашу чувства... и не замечаем скрытого яда в беспечном общении нашем, не чуем в потехе пира будущего трупа, которым он уже пахнет!

Он увлек нас роскошью своей образованности; он возит нас на своих окрыленных пароходах, катает по железным дорогам; угождает без нашего труда всем прихотям нашей чувственности, расточает перед нами остроумие мысли, наслаждения искусства... Мы рады, что попали на пир готовый к такому богатому хозяину... Мы упоены; нам весело даром вкусить то, что так много стоило... Но мы не замечаем, что в этих яствах таится сок, которого не вынесет свежая природа наша... Мы не предвидим, что пресыщенный хозяин, обольстив нас всеми прелестями великолепного пира, развратит ум и сердце наше; что мы выйдем от него опьянелые не по летам, с тяжким впечатлением от оргии, нам непонятной...

Но успокоимся верою в Провидение, которого перст явен на нашей истории. Вникнем лучше в характер обоих недугов и определим для себя урок мудрого предохранения.

Есть страна, в которой оба перелома совершились еще ранее, нежели во всем Западе и упредили тем его развитие. Эта страна - остров для Европы, и в географическом и в историческом отношении. Тайны ее внутренней жизни до сих пор не разгаданы - и никто не решил, почему оба переворота, в ней так рано совершившиеся, не произвели никакого, по крайней мере видимого, органического повреждения.

Во Франции великий недуг породил разврат личной свободы, который всему государству угрожает совершенною дезорганизациею. Франция гордится тем, что стяжала себе политическую свободу; но посмотрим, как применила она ее к разным отраслям своего общественного развития? Что совершила она этим приобретенным орудием в области религии, искусства, науки и литературы? Мы не будем говорить о политике и промышленности. Прибавим только, что раз витие ее промышленности стесняется год от году более своеволием низших классов народа, и что монархический и вельможный характер роскоши и блеска ее продуктов нисколько не соответствует направлению ее народного духа.

Каково теперь состояние религии во Франции? - Религия имеет два проявления: личное в отдельных людях, как дело совести каждого, и государственное, как Церковь. Потому и рассматривать развитие религии в каком-либо народе можно только с этих двух точек зрения. Развитие государственное религии очевидно; оно на глазах у всех; но трудно проникнуть в развитие ее личное, семейное, скрытое в тайне жизни народной. Последнее можно видеть или на месте, или в литературе, или в воспитании.

С 1830 года, как известно, Франция утратила единство религии государственной. Страна, искони римско-католическая, допустила свободный протестантизм и в недра своего народа и в недра царствующей фамилии. С 1830 года все религиозные процессии церкви, эти торжественные минуты, в которые является она служительницею Бога перед глазами народа, в жизни народа французского уничтожены. Знаменитейший обряд западной церкви, великолепное шествие: corpus Domini16, совершаемое так блистательно во всех странах римско-католического Запада, уже не совершается никогда на улицах Парижа. Когда умирающий призывает к себе дары Христовы перед кончиною, церковь отправляет их без всякого торжества, священник приносит их тайно, как будто во времена гонений на Христианство. Религия может совершать обряды свои только внутри храмов; она одна как будто лишена прав на общественную публичность, тогда как все во Франции ею безнаказанно пользуются; храмы Франции похожи на катакомбы первоначальных Христиан, которые не смели выносить наружу изъявлений своего Богопочитания.

Есть в Париже великолепное здание, имеющее вид храма: оно носит языческое название Пантеона. В нем погребены многие знаменитости Франции; в нем гробницы Вольтера и Руссо; в нем лежат и жертвы междоусобий 1830 года. Была мысль королей французских освятить это здание Христианским значением: был воздвигнут в нем алтарь Богу Христианскому. Но с 1830 года Франция отвергла осене- ние Креста и посвятила это здание национальной гордости. Оно стоит теперь, мрачно-одинокое, без значения, как памятник суетности и тщеславия народного, как непонятный анахронизм, свидетельствующий переход от Христианства к какому-то новому язычеству.

Есть в Париже другое великолепное здание: с виду оно имеет вид языческого Парфенона. Внутри похоже на картинную галерею, ожидающую произведений кисти. Золотые украшения развлекают в нем внимание ваше. Это церковь Магдалины, храм Христианский в язы ческих формах, церковь без исповедниц, без колоколов, символов зодчества Христианского.

Два величайшие произведения религиозной архитектуры в Париже могут дать понятие о том, какое смешение господствует в религиозных понятиях Франции.

Вот явления религии во Франции в государственном ее развитии. Что сказать о частном? Здесь судить трудно по одним внешним впечатлениям жизни. Мы будем искренни: - скажем и печальное и утешительное.

Наружное небрежение Церквей, как на севере, так и на юге Франции, производит какое-то грустное и тягостное ощущение. Я помню, в Лондоне, около одного круглого портала древней готической церкви, изваянный венец Святых и Ангелов; все они были обезглавлены во время ужасных буйств прошлого столетия. В воскресные дни посещал я храмы Франции: на семь женщин можно было счесть одного мужчину. Странное ощущение производит на Русского знаменитое кладбище в Париже: Pere la Chaise: вам покажется, что вы прогуливаетесь по улице гробов Помпеи, увеличенной в размере. Одни символы языческие мелькают перед вашими глазами, а вместо утешительных глаголов св. Писания гражданская формула: concession а perpetuite17, всего чаще поразит ваши взоры. Среди кладбища, где почиет все отжившее величие Франции, где богатство расточило мрамор, металл и вкус на великолепие памятников, скудная, чуждая всяких украшений, обнаженная Церковь скажет вам только, что вы находитесь на Христианском кладбище. - Помню происшествие в одной Парижской церкви: во время проповеди буйная чернь вздумала требовать, чтобы в три часа отслужили обедню вместо 12-ти, основывая права свои на том, что граждане платят на содержание церквей и потому могут требовать служения, когда им угодно. - Время великого поста, уважаемое во всех странах Римского исповедания, - в Париже есть время самых веселых оргий шумного карнавала в народе. Вся Европа, даже Протестантская, не позволяет народных веселий в те дни, когда совершается память страданий Божественного Искупителя: в это святое для Христиан время Париж продолжает все свои спектакли. В тот великий день, в который благочестивые Христиане Русские не принимают даже пищи, Париж празднует весну самым блистательным, самым пышным гуляньем, где расточает всю роскошь, весь блеск экипажей и туалетов.

Все эти явления нынешней жизни народа Французского не показывают в нем религиозного развития. Но как решить тот же вопрос относительно внутренней жизни семейств во Франции? Литература доносит нам о том самые печальные известия, раскрывая картины этой жизни в своих неутомимых рассказах. Памятно мне при этом слово, слышанное из уст одного публичного наставника, который уверял меня, что всю религиозную нравственность можно заключить в правилах Арифметики. Такая основа воспитания должна конечно отозваться и в жизни воспитанников, вверенных такому педагогу, и через нее в литературе, отражающей нравы общества.

Состояние Религии во Франции, имеющей до сих пор своею образованностью, литературой, театром, такое обширное влияние на всю Европу, есть вопрос не исключительно Французский: это вопрос - всечеловеческий, всемирный, и кто же в этом случае, любя благо ближних, не разделит сих искренних желаний?

Около Религии развивается всегда и искусство, и приемлет от нее лучшие внушения. В 1839 году три тысячи картин блистало на выставке Лувра свежестью своих красок. Были между ними и картины религиозного содержания; но замечательно, что не было ни одной из них, которая отзывалась бы религиозным одушевлением [...]19

Главная причина бездушию искусства есть отсутствие чувства религиозного в художниках и, следовательно, в народе Франции. Без него могут быть грациозные ландшафты, схожие портреты, жаркие баталии на море и на суше; но не будет тех великих созданий, в которых является самое высшее, самое чистое вдохновение художника.

В каком состоянии находится общественное воспитание во Франции? - должно было в этом отношении ожидать больших улучшений, особенно с 1830 года, когда многие из Профессоров Сорбонны, сами занимавшиеся всенародным учением, перешли в число мужей государственных. Педагогические странствия по Германии и Голландии, совершенные Кузенем20, которого друзья были Министрами просвещения и который сам несколько времени, хотя и мало, правил этим Министерством, должны же были принести какой-нибудь плод. Но, к сожалению, ничего утешительного мы не находим.

В первоначальных школах для народа все те же три главные недостатка, которые и прежде были. Первый состоит в том, что родители не обязаны никакою денежною пенею, как в Германии и Голландии, если не посылают детей своих в публичные школы. Второй недостаток - господство повсюдное машинальной Ланкастерской методы21, которая не развивает нисколько в ученике разума, столь необходимого при неумеренной гражданской свободе. Третий недостаток - отсутствие окончательных школ, которыми в прочих странах довершается образование взрослых, - и полная свобода родителей брать детей своих из школы, когда они еще не кончили учения и даже по возрасту не могли получить никаких положительных правил Религии и нравственности. Причина первого и третьего недостатков заключается в том, что Правительство не может осилить злоупотребления власти родительской и тщетно с нею борется. Причина второго недостатка одна только: содержание Ланкастерской методы дешевле обходится Правительству, нежели содержание рациональной. Сильное препятствие для усовершенствования первоначального народного обучения заключается в предрассудках народа, стоящего за свободу и полагающего ее даже в праве своем на невежество. А предрассудки общежития до того еще сильны в этой либеральной Франции, что богатый откупщик не хочет пускать своего сына в туже самую школу, в которую ходит сын бедного земледельца.

Во Франции только первоначальное обучение предлагается народу от Правительства даром. Прочее же образование, среднее и высшее, сопряжено с издержками, которые не по средствам людей недостаточных. В среднем образования, приготовляющем к Университетскому, существуют во Франции, как и всюду, два направления: классическое и реальное. Первое поддерживается правительством, второе народом; первое господствует во всех школах, содержимых от правительства; второе во всех частных заведениях без исключения. Здесь также видим, что правительство находится в неприятной борьбе с волею подданных. Кроме того, все низшие заведения, зависящие от Университета, стремятся к тому, чтобы освободить себя от университетской зависимости тем более, что она, кроме отчетности по учению, заключается и в денежной подати. Такая борьба между низшими заведениями и высшим центральным нарушает всякое единство и порядок, составляющие душу учения.

Наконец, если взглянем на Университет Парижский, где окончательно образуются мужи, которые со временем будут управлять Францией, то и здесь мы не найдем ничего утешительного для ее будущего. Профессоры во зло употребляют свободу свою тем, что читают лекции обо всем, что им вздумается, и не подлежат никакой высшей ответственности, никакому отчету перед своим начальством. Отсюда проистекает то, что ни факультеты в своей совокупности, ни науки порознь не представляют никакой целости. Профессоры Франции - рапсоды, искусно говорящие о каких-нибудь отдельных предметах, без всякой мысли о науке, о ее целости, о взаимной связи между всеми науками. Университет Парижский находится в состоянии Германского феодализма, самого дикого. Студенты, подражают Профессорам в злоупотреблении личной свободы. Кому неизвестны из Французских газет те позорные сцены студенческого своеволия, которых жертвою был Профессор Лерминье?22 Таких сцен, конечно, никогда не представляла благоразумная Германия. Это своеволие видно и во всех внешних обрядах жизни университетской. Ни одна лекция почти не бывает докончена спокойно без того, чтобы тишина не нарушалась шумом входящих и уходящих. Странный обычай ру коплесканий показывает также, что студент Французский не знает отношений своих к Профессору

Не могу судить о преподавании тех наук, которые относятся к сфере практической жизни. Предполагаю, что Медицина, науки естественные, Права, и вообще все знания, необходимые для общества и применяемые к пользе внешней, должны процветать во Франции. Но что касается до тех гуманических, бескорыстных наук, которые кладут основу человеческому воспитанию в народе, что касается до Философии, Филологии древней, Словесности новой, Истории всеобщей и даже Истории Франции, то преподавание их находится в совершенном упадке и в самом жалком состоянии. Причина этому очевидна. Те, которые призваны были поддерживать достоинство центрального Университета Франции и упрочивать ее будущность образованием юных поколений, те, увлеченные славою трибуны и прельщениями жизни политической, уклонились от своего высокого и священного призвания, сохранив, однако, выгоды, которые сопряжены были с их профессорскими местами43. И здесь опять злоупотребление личной свободы, которая развращена политическою жизнью!

Литература в народе бывает всегда результатом совокупного его развития по всем отраслям человеческой его образованности. Из предыдущего теперь могут быть ясны причины упадка современной литературы во Франции, произведения которой, к сожалению, слишком известны в нашем Отечестве. Народ, который злоупотреблением личной свободы уничтожил в себе чувство Религии, обездушил искусство и обессмыслил науку, должен был, разумеется, злоупотребление свободы своей довести до высшей степени крайности в литературе, не обузданной ни законами государства, ни мнением общества. Весьма замечательно, как с некоторых пор стали редки во Франции сочинения ученые, плоды кабинетной деятельности многих лет. Исторические труды обоих Тиерри, Августина и Амедея23, принадлежат к числу редких явлений во Франции. Три тома Истории древней Французской Словесности, изданные Ампером24, кажутся для современных критиков трудом Бенедиктинца. Когда прохаживаешься по залам Королевской Библиотеки и рассматриваешь в ее шкафах бесчисленные фолианты неизданных манускриптов, труды прежних ученых Франции, совершенные даже без надежды показать их свету, - с благоговением смотришь на них и с состраданием вспоминаешь о том, как изменилось теперь ученое ее поколение!

За то в так называемой изящной литературе какая деятельность! Сколько писателей! Сколько эфемерных явлений! сколько недоносков или исчадий фантазии! Сколько разскащиков! Все, что развра щенное воображение какого-нибудь писателя выдумает в тишине кабинета, все это становится немедленно собственностью народа, переливается из мира фантазии в соки его жизни! Не знаешь, право, кто кого развращает более: словесность ли общество, общество ли словесность?

Находясь в таком неприятном унижении перед миром политическим, чувствуя на себе всю его тяжесть, гнетущую их в положение самое незавидное, литераторы Франции, по сродному чувству мщения, все по большей части принадлежат к партии не довольных, и образуют, если не совсем политическую, то по крайней мере печатную оппозицию, много вредную благоденствию и спокойствию Франции. Отсюда, из этого литературного скопища, все неистовства неугомонных журналов оппозиции; отсюда все продажные ядовитые перья, нанимаемые отставными министрами для скрытых замыслов их обиженного честолюбия. Здесь литература превращена в одно ремесло, продажное, как и всякое другое, с тою только разницею, что здесь продается священный дар Божий, слово, данное человеку для высших целей, и употребляется для удовлетворения мелких страстей и для совращения народа с пути истинного. Таковы отношения литературы к политической жизни во Франции. Она вымещает ей свое унижение, сея мятежный дух в народе и развращая его нравы.

Все литераторы с даром слога приписаны к журналам политическим и действуют с ними за одно. Журнализм, поддерживаемый этим скопищем литературным, этою вечно-пишущей коалициею, непрерывно движущей все типографские станки Парижа, образовал такую силу во Франции, против которой уже не раз восставали голоса лучших ораторов, пекущихся о благе своего отечества.

Читая вне Франции произведения ее романистов, думаешь, что воображение их гораздо развращеннее, нежели самая жизнь, что лица и нравы их романического мира - наглые клеветы на их же отечество. Но, смотря вблизи на Францию, к сожалению убеждаешься в противном. Да, эта неистовая, эта безобразная своим содержанием литература Франции есть ужасное зеркало ее жизни. [...]26

Этому испорченному воображению и вкусу народа, привыкшему искать какой-то едкой новизны, чего-то ужасного, необыкновенного, стараются угождать из торговых видов болтливые журналы, наперерыв рассказывая о всяком изысканном преступлении, о всяком процессе, безобразящем историю нравственности человеческой, о всякой казни, которая расцвеченным рассказом может только породить в читателе новую для нее жертву. Все пятна, темнеющие на человечестве, тут перед очами народа; весь мир предстает ему в одной черноте своей; но кто же когда говорит ему о добродетелях? кто рас сказывает о подвигах души и сердца? Убийства, пороки и казни - публичны; об них гремит стоустая молва журнальная в уши тридцати миллионам народа Франции: одна добродетель, как Религия, не имеет публичности. Лишь изредка, раз в год, Академия Французская объявит Монтионовские премии27 за подвиги добра, ею где-то отысканные; но над ними смеются романисты Франции и не торопятся разглашать их журналы, падкие к одним только низостям человечества.

Как ужасно, должно быть, будущее того народа, где литература мира действительного и литература мира фантазии наперерыв ведут перед очами его торопливую летопись всего, что только может безобразить человечество!

Недостаток умственного и нравственного единства в художественной Литературе Французской, увлекаемой одними корыстными видами, отражается и в общественных сношениях писателей между собою. Не имея мысли, которая бы их соединяла, не чувствуя высокости своего призвания, все они делятся на мелкие партии, из которых каждая имеет своего корифея. Это не школы, разделенные мнениями вкуса; это не партии, спорящие за мнения политические; это не борьба правды и любви к прекрасному и истинному с шарлатанством и невежеством. Нет, основа распри - личное самолюбие, жаждущее первенства. Потому литераторы Франции не образуют никакого особенного сословия, связанного единством мысли и призвания: это явление кажется непонятным среди народа, создавшего общежитель- ность, а между тем за верность его мы можем поручиться. Академия Французская, которая одна по давним своим преданиям могла бы поддержать общественное достоинство литературы и служить некоторым центром соединяя писателей, находится в отношениях враждебных к новому поколению и потому чужда всякого влияния.

Упадок Словесности и нравов еще ярче виден на сцене Франции. Драма есть одна из необходимых потребностей ее народа: пятнадцать театров в Париже ежедневно открыты настежь и наполняются публикою, алчною к зрелищам всякого рода. Вот новое сильное средство к образованию или развращению! Эта литература подвержена самой строгой цензуре, которая запрещала решительно все политическое, весьма благосклонно позволяет все то, что может испортить нравы и угодить низким страстям пресыщенной публики.

Грустно видеть рушение всего прекрасного человеческого в каком бы то ни было народе; тяжко смотреть, как целая нация сокрушает сама себя во всех основах внутреннего бытия своего; но еще тяжелее при этом заметить, как самое, коренное, природное в ней чувство веселья, сохранявшееся неизменным через многие века, отзывавшееся эхом у всех других народов мира, вдруг отравлено перед вами какою-то задушевною тайною грустно, заедено злым червем, растущим из болезненного гниения жизни.

Перейдем же за Рейн, в страну соседнюю нам, и постараемся вникнуть в тайну ее неосязаемого развития. Во-первых, нас поражает, как яркая противоположность с землею, откуда мы лишь только вышли, это внешнее благоустройство Германии во всем, что касается до ее государственного, гражданского и общественного развития. Какой порядок! какая стройность! Удивляешься благоразумию Немецкому, которое умело от себя удалить все возможные соблазны своих мятежных за-рейнских соседей и строго заключиться в сфере собственной своей жизни. Немцы питают даже какую-то открытую ненависть или высокое презрение к злоупотреблению личной свободы, коим заражены все части общества Франции. Сочувствие некоторых Немецких писателей Французскому своеволию не нашло почти никакого отголоска в благоразумной Германии и не оставило никакого вредного следа во всем нынешнем быту ее! Эта страна в разных частях своих может представить превосходные образцы развития по всем ветвям сложной человеческой образованности. Ее государственное устройство зиждется на любви ее Государей ко благу подданных и на покорности и преданности сих последних своим властителям. Ее гражданское устройство почиет на законах самой чистой и откровенной справедливости, начертанной в сердцах ее правителей и в умах подданных, призванных к исполнению гражданского дела. Ее университеты цветут и разливают сокровища учения по всем низшим заведениям, коим поручено воспитание народное. Искусство развивается в Германии так, что ставит ее теперь в достойные соперницы с наставницей ее, Италией. Промышленность и внутренняя торговля делают успехи быстрые. Все, что служит к облегчению сношений между различными ее владениями, все, чем только может гордиться современная цивилизация в отношении к удобствам жизни, как-то: почты, таможни, дороги и проч., все это превосходно в Германии и возвышает ее на степень страны, первенствующей своим внешним благоустройством на твердой земле Европы. Чего же кажется недостает ей к ее непоколебимому вечному благоденствию?

Но над этою прочною, счастливою, благоустроенною внешностью Германии носится другой неосязаемый, невидимый мир мысли, совершенно отдельный от мира ее внешнего. Главный недуг ее - там, в этом отвлеченном мире, не имеющем никакого соприкосновения с ее политическим и гражданским устройством. В Германцах, чудным образом, умственная жизнь отделяется от жизни внешней, общественной. Потому в одном и том же Германце вы можете весьма часто встретить двух человек: внешнего и внутреннего. Первый будет самый верный, самый покорный подданный своего Государя, правдолюбивый и усердный гражданин своего отечества, отличный семьянин и неизменный друг, словом, ревностный исполнитель всех своих внешних обязанностей; но возьмите того же самого человека внутри, проникните в его умственный мир: вы можете найти в нем самое полное развращение мысли, - и в этом недоступном для глаза мире, в этой неосязаемой умственной сфере, тот же самый Германец, смирный, покорный, верный в государстве, обществе и семье, - является буйным, неистовым, насилующим все, непризнающим над мыслью своею никакой иной власти... Это тот же древний необузданный его предок, которого видел еще Тацит во всей его самородной дикости выходившим из заветных лесов своих, с тою только разницею, что новый, образованный перенес свободу свою из мира внешнего в мир умственный. Да, разврат мысли - вот невидимый недуг Германии, порожденный в ней Реформацией и глубоко таящийся в ее внутреннем развитии.

Германию, как страну Философии, можно разделить философски по трем составным стихиям человека: телу, душе и духу. Пруссия будет, конечно, страною духа: она средоточие протестантизма; она колыбель и рассадник Немецкой Философии. Берлинский университет умел притянуть к себе все первенствующие умы Германии, по всем частям наук - и должно думать, что он окончательно утвердит за собою державу и скипетр Германской учености. Нельзя не заметить, что Россия находится в самых счастливых отношениях к сему университету, и черпает науку там, где источник ее глубже и обильнее. - Если Пруссия олицетворяет дух Германии, то Австрия, конечно, есть представительница ее тела. Это самый просвещенный, самый утонченный материализм в блистательном применении к жизни государства и народа. Все, чем только может питаться, облекаться, услаждать свои чувства тело человеческое, все то превосходно в Австрии, и даже первоначальные школы, в той степени, как они нужны для удобства жизни, и даже Медицинский факультет, поглощающий все другие отрасли Университетского образования. Средину между Пруссией и Австрией занимает Бавария с соседними южными и Рейнскими странами: она несколько старается примирить отвлеченно-духовное направление Пруссии с материализмом Австрийским. Она вместе с со- седственной ей страной, Швабией, раскрыла в себе это особенное душевное начало, слияние ума и чувства, которое по Немецки выражается верно словом Gemi.itїї2 " и которому нет выражения в других языках. В отношении к Религии Бавария представляет также счастливую середину, и в ней только возможно бы было примирение сухого, отвлеченного протестантизма Пруссии с материальным католицизмом Австрии, если бы не препятствовали этому некоторые ученые мужи, находящиеся под сильным влиянием Иезуитов.

Это душевное и религиозное начало, развиваемое в Баварии и на берегах Рейна, много благоприятствует в этих странах процветанию искусства. Мюнхен и Дюссельдорф - вот две его столицы в современной Германии. Протестантское направление Пруссии, преобладание Гегелевой Философии, в которой отсутствует живое чувство природы - вот причины, почему искусство не нашло приюта в Берлине, не смотря на то, что науки находятся здесь на высшей степени своего развития. В Австрии искусство не цветет по другим причинам: хотя оно и нисходит до чувств человеческих, облагораживая и возвышая их наслаждения; но не может цвести там, где человек погружен в один грубый материализм чувственности и где устранено всякое умственное развитие.

Блистательному развитию искусства Германского ни сколько не соответствует развитие художественной словесности. Печален этот упадок поэзии Немецкой, это беспомощное ее состояние по смерти Гете. Если где может быть оправдано местными явлениями мнение Гегелистов, которые полагают, что Поэзия есть одна из ступеней человека в его стремлении к Философии всепоглощающей, то это конечно в Германии. Это мнение не может быть применено ко всеобщему развитию человечества, но здесь оно имеет значение местной истины; оно извлечено глубоко из народного сознания. Немецкая поэзия была точно ступенью к развитию Философии; она носила ее в себе, как чадо. Шиллер31 и Гете своими произведениями предсказывали Гегеля32. Вот почему сам Философ и его ученики любят теперь ссылаться на стихи Шиллера и Гете как на поэтические предчувствия тех мыслей, до которых потом достиг Гегель посредством логических выводов. Немецкая поэзия, выражая жизнь своего народа, необходимо должна была заключать в себе элемент философский, который потом, осилив другие, сгубил ее. Последние символические произведения Гете обнаруживают слишком сильное преобладание этого элемента: такова вторая часть его Фауста. Здесь я вижу, как поэзия Немецкая истлевает и готова превратиться в скелет философский. Вот почему гегелисты объявляют особенное сочувствие ко второй половине Гетева Фауста: в этом гниении поэзии зародыш их собственного бытия! Говоря сравнением Гете: Фауст и Елена в Германии произвели своего Эвфориона33; но это был не живой, игривый, летучий, неугомонный Байрон, как в драме Гете, а сухой абстракт философский: Эвфорион поэзии Немецкой была Гегелева Логика.

Весьма замечательное явление представляет поэзия Германии в отношении к местному ее развитию. Северозападная часть, колыбель ее Философии, была совершенно бесплодна в отношении к сему искусству. Южная содержала в себе поэтическое вещество, этот бесконечный лиризм, стихию всегда обильную в Германской поэзии. Блистательнейшее развитие всех родов сего искусства последовало в Германии средней, где могли совмещаться и мириться обе ее стихии. Но видимо, что философский элемент был преобладающим. Южная Германия и теперь богата лирическим эфиром; даже Австрия производит поэтов, замечательных на этом поприще. Однако с тех пор как Философия на севере достигла полного своего развития, сказала решительное и последнее слово, с тех пор Поэзия не произвела ничего замечательного и до сих пор ограничивается на юге одною Лирикой.

Странно видеть на современной Немецкой сцене смешение великих созданий Гете и Шиллера, прекрасных переводов Шекспира с переводами новых Французских пьес, которые со всех театров Парижа разносятся по всем театрам Европы. Странно, что великие гении Германии не могли однако установить драматических преданий в своем отечестве, не могли даже на время утвердить изящное направление вкуса, не противное эстетическим понятиям, созданным Германией. [...]34

Журнальное и торговое направление, которого не избегла и благоразумная Германия в своей литературе, принесло и в ней много вреда, как повсюду. Все ученые, радеющие о пользе наук отечественных, все, с которыми случалось мне говорить о состоянии Немецкой Словесности, глубоко о том соболезнуют и признают несчастные следы этого влияния на юном поколении, которое устраняется от важных и дельных занятий наукою и отечественным словом для какой-то пустой болтливой беллетристики, занесенной из чужи и неприличной важному Германскому духу.

Прежде, во дни цветущие, Немецкая Литература мало заботилась о красоте форм своего прозаического слога и еще менее о роскоши изданий: внешность во всех отношениях уступала решительное первенство богатству внутреннего содержания, дельному миру мысли. Тяжелый и длинный Латинский период, серая бумага и дурная, только что разборчивая печать: вот были, во время оно, внешние признаки Словесности Немецкой. Нынешние литераторы Германии пустились в красоты стиля, и хотят, во что бы то ни стало, преобразовать свою тяжеловидную прозу: стилизм убивает все. Обеднев мыслью, Германия принялась за красоту форм языка. Издатели с своей стороны стыдятся серой бумаги и дурного шрифта: они пустились в типографскую роскошь, и издания Немецкой беллетристики хотят перещеголять Французские изяществом внешним. И Германская литература объявляет права свои на то, чтобы блистать в будуарах дамских! Что бы сказали Клопштоки, Лессинги, Виланды, Гердеры35, и даже Шиллер и Гете, видя такое жеманное щегольство литературы, ими созданной и приученной к умеренности во всем, что касается до ее внешнего быта?

Прежний важный характер словесности Немецкой теряется также от множества популярных сочинений и изданий, в которых учат народ всему, дешево и как попало. Копеешная литература для всех сословий завелась и в Германии. Здесь дешевизна составляет яркую противоположность с дороговизною щегольской беллетристики.

Любопытно видеть, как в этом случае страна, давшая всем другим образец основательного и глубокомысленного воспитания и учения, отказывается от своей методы в пользу поверхностной методы тех народов, которые, конечно, в этом деле не могут служить для нее примером.

Замечают также сильное развитие критики в Германии: да, критики много, но критиков мало! Я не говорю уже о таких, которые могли бы в силе анализа сравняться с Лессингом, или в силе чувства с Герде- ром: нет ничего близкого даже к братьям Шле гелям36 [...]37

В большую моду вошло теперь издавать обозрения современной литературы: это служит обыкновенно дебютом для юных атлетов, выступающих на поприще. Как прежде всякий талантливый студент, окончив курс университетский и чувствуя в себе призвание писателя, начинал сочинением какой-нибудь Эстетики, изобретенной на досуге в тиши его кабинета: так теперь всякий пишет для литературного дебюта обозрение. Эта мода так усилилась в Германии, что грозит со временем превратить всю ее словесность в обозрения одних обозрений.

Но, конечно, не пустая беллетристика Германии сосредоточивает в себе важнейшие вопросы ее современной жизни. Не в этой сфере является то, что есть теперь замечательнейшего в ее литературе. Глав ный вопрос жизненный, ныне ее занимающий, есть вопрос религи- озно-философский, истекший из величайшего события ее Истории - из Реформации. После своего художественного эпизода, который заключился блистательным явлением Гете, Германия возвращается опять к своему старому, коренному вопросу, решением которого занималась всю жизнь свою. Да, Реформация в ней еще не кончена: борьба католицизма с протестантизмом возобновляется жарко и готовится к чему-то заключительному. Разница между настоящими и древними прениями та, что сии последние совершались в жизни деятельной, и даже переносимы были на поле битвы, тогда как нынешние мирно совершаются в области умственной, но имеют может быть гораздо высшее значение по неминуемым своим последствиям, нежели те, которые шумно и кроваво совершались.

Мы намекнули выше, что Германия в отношении к вопросу религиозному разделяется на две резкие половины: на северовосточную и югозападную, из которых первая есть представительница протестантизма, вторая - католицизма. В каком же состоянии находятся теперь обе партии? Подались ли они, хотя сколько-нибудь друг ко другу? Совершили ли взаимные уступки в пользу истины и в благоденствие отечества? - Нисколько. Обе партии впадают в совершенные крайности: их ярость внутренняя, прежде выходившая наружу в битвах материальных, теперь сосредоточилась в мире умственном и отвердела. Протестантизм с одной стороны рушит все предания и водворяет совершенную, полную свободу, нарушающую всякое единство, всякую возможность целости: это самый дикий феодализм в Религии, совершенная разрозненность. С другой стороны католицизм коснеет в закоренелых предрассудках папизма; нисколько не подается вперед, нисколько не отвечает на требования века; держится строго своих заветных преданий, своих материальных выгод, основанных на суеверном невежестве народа, и снова дает волю, открывает полное поприще для действий тому ордену, которого имя заклеймила ужасом История Европы. Средина между этими двумя крайностями невозможна; соединение - возникнуть решительно не может; Германии в религиозно-нравственном мире угрожает распадение совершенное, которое может быть гибельно по своим последствиям.

Какую же роль играет Философия в этой великой, стародавней распре? Царство ее, как известно, на севере; средоточие - Берлин. Будучи сама порождением протестантизма, она, разумеется, должна быть верна тем началам, которые от него получила. Увлеченная гордостью разума, она объявила решительно свое освобождение, и, подобно Григорию VII, свою непогрешительность.

Гегель, как известно, сказал последнее слово Философии Немецкой - и по смерти своей не завещал никому своего господства и пер венства. Теперь учение его стало добычею многих и породило разные толкования. Известно, что оно до сих пор ограничивается почти одною Пруссией: Берлин, Кенигсберг и Галле объемлют главных его представителей. Но в самом Берлине это учение имеет сильных противников в религиозной школе, которой глава Неандер38, и в исторической, которой глава Савиньи39. Гегелева философия не проникла до сих пор в Геттинген, ни на берега Рейна, ни в Мюнхен. В Геттингене не было Гегелева учения даже и в то время, когда процветал его Университет и когда отличался особенно Германским национальным направлением.

Причина тому, что учение Гегеля не находит такого всеобщего отголоска во всех университетах Германии, двоякая: во-первых, совершенная невозможность подчинить эту Философию Христианской Религии и тем удовлетворить потребности которую ощущает особенно юго-западная католическая Германия; во-вторых, частная, Прусская сторона этой Философии, имеющей кроме общего и местное значение в той стране, где она образовалась, и входящей в систему управления. Этот частно-национальный характер Философии как будто оскорбителен для всеобщей национальности Германской. Почти все низшие государства Германии уже приняли таможенную систему Пруссии; но Философии Прусской не принимают потому, что в деле ума обидна национальная исключительность: на товаре клеймо не так тяжело, как на мысли.

Известно, что учение Гегеля излагается теперь его учениками: мало осталось сочинений, писанных пером самого учителя. Но не все ученики верны мыслям своего наставника: в каждом из них эти мысли принимают уже особенный оттенок; - нередко последователи одного и того же философа противоречат друг другу; нередко противоречат и сами себе так, что трудно из всех этих разбросанных членов составить единого, полного, самому себе во всем верного, и настоящего, неподдельного, неподмешанного Гегеля. Невольно вспомнишь Горациевы disjecta membra40, только не Poetae, a philosophi. [...]41

Но из всех последователей великого и последнего философа Пруссии, из всех ветвей, на которые разделилось теперь его учение, самую лучшую и полезнейшую сторону представляют те, которые заключают область Философии в одной чистой области мышления, в одной Логике, как Гегель заключал ее прежде, и не применяют своих начал ни к какой науке, ни к какому другому развитию человеческому. Такого рода философские упражнения могут быть полезны отдельно, для изощрения человеческой мысли, и чужды вреда, который они наносят, будучи к чему-нибудь применяемы. Великий мастер неосязаемых и неуловимых умозрений сам не любил, чтобы отвлеченное мыслительное начало его Логики применяли к чему-нибудь действи тельному: ибо оно сокрушалось при первом прикосновении к какой- нибудь существенности. [...]42

Такое обособление Философии от прочих отраслей развития человеческого и ограничение владений ее одним только чистым эфиром мысли, весьма благоразумно придумано теми, которые заранее предвидят вред, могущий истекать от ее применений. Но не менее того, вопрос об том отношении, в каком должны находиться Религия и Философия между собою, существует и раздается громко, особенно в южной Германии, которая не может принять решения северного, противного Христианскому чувству.

Этот вопрос, величайший из вопросов современного человечества, гремит не только там, но и повсюду, где человек мыслит. Он отдается и у нас, даже быть может сильнее, нежели где-нибудь. Во всех странах есть ученые, по силам своим трудящиеся над его разрешением. Но взоры всех обращены на ту страну, которая в наше время была родиной Европейской Философии. Все ждут от нее: что скажет она?

Там, в полуденной Германии, есть человек, на которого устремлены взоры всех, занимающихся решением этого вопроса. Ему по праву подобает оно: ибо он сам занимает место в ряду философов Германии, он сам содействовал к развитию науки - и вдруг исполин мысли остановился и преклонил смиренное чело перед Религией. Все знают, что это явление совершилось в нем по чистому убеждению, без всяких внешних влияний, без всяких уступок: это высший психологический факт нашего века, и тем он замечательнее, что совершившись начально в душе главы мыслителя, он повторился и во всех учениках его, которые вместе со своим наставником, не зная о внутренней его перемене, ту же потребность в себе ощутили; на том же вопросе, поникнув главами, остановились. Все нетерпеливо ждут: что скажет учитель? Когда же откроет безмолвные уста? Когда совершит великую исповедь перед лицом мира и повергнет знание к подножию Веры?

Все ждут подвига Шеллингова; но Шеллинг43 молчит и коснеет в своем молчании. Между тем силы старца слабеют - и время, может быть отнимет у него возможность совершить великое дело.

Но что же значит молчание Шеллинга? - из недостатка убеждения оно проистекать не может: благородный характер мыслителя ручается в том, что убеждение было чисто и полно. Из чувства своего бессилия? - этого предположить нельзя в такой голове, как Шеллингова. К тому же внутренне сознание истины должно бы придать ему еще большую силу. Не из чувства ли самолюбия, как многие объясняют? Неприятно же отречься заживо от всего своего минувшего, уничтожить всю прежнюю жизнь добровольным сознанием своих заблуждений перед лицом всего мира! - Нет, мы так не думаем. Отречение совершенно, все это знают. Остается подвигом новым в летописях мысли Христианского человечества увенчать жизнь свою и увековечить память во благо истины! Нет, здесь не может быть оскорблено самолюбие: здесь ему пища высокая, если бы оно ее и требовало.

Нет, мы думаем, что причина молчанию Шеллинга глубже: она не в нем самом, не в его личности, не в его отношениях. Нет, причина эта вне его, она в самой Германии. Если бы Философ был уверен в том, что его новая религиозная Философия, ясно им самим сознанная, произведет полное убеждение в большей части Германии, - он конечно не замедлил бы совершить свой подвиг. Но он предчувствует верно противное, и потому не решается. Если обращение Шеллинга к Христианской Религии и мысль его подчинить ей Германскую Философию назвали мы высшим психологическим событием нашего века, - то с другой стороны упорное молчание его есть факт, не менее замечательный, свидетельствующий нам глубоко, что духовное распадение в Германии совершилось, и что примирение Философии с Религией, при условии подчинения со стороны первой из них, невозможно. Безмолвие Шеллинга есть самое очевидное и лучшее тому доказательство.

Да, раздор Философского начала с Религиозным есть событие, отовсюду очевидное в жизни Германии: это ее слабая сторона, ее пята Ахиллова. Прочно ее внешнее государственное и гражданское устройство; но испорчен органическим повреждением ее внутренний мир. Причина всему великий, неизбежный недуг ее - Реформация. Но первоначальный корень зла таится еще глубже; он в самом главном начале западного развития. Тот человек, который первый, дерзнул наименовать себя живым Наместником Христа и видимою главою Церкви, тот породил и Лютера, отрицавшего Папу и крайность его Антихриста, который уже зародился в современной Германии и как червь точит ее нравственное и духовное бытие. *

Направление, какое принимают теперь те обе страны, которые производили и производят на нас сильнейшее влияние, так противоречит жизненному началу нашему, так несогласно со всем нашим протекшим, что мы внутренне все более или менее признаем необходимость разорвать дальнейшие связи наши с Западом в литературном отношении. Я, разумеется, не говорю здесь о тех славных образцах его великого прошедшего, которые должны мы всегда изучать: они как собственность всего человечества принадлежат и нам, нам же по праву самых близких и прямых наследников в очереди народов, выходящих на сцену живущего и действующего мира. Я не говорю и о тех современных писателях, которые на Западе, видя сами направление человечества, их окружающего, вооружаются против него и ему противодействуют: такие писатели много сочувствуют нам и даже нетерпеливо ожидают нашей деятельности. Они, впрочем, составляют малое исключение. Я не разумею, конечно, и тех ученых, которые трудятся по известным отдельным частям наук и славно возделывают их поле. Нет, я говорю вообще о духе образования западного, о его главных мыслях и движении новой его литературы. Здесь встречаем мы такие явления, которые для нас кажутся непонятными, которые по-нашему ни из чего не вытекают, которых мы боимся, а иногда проходим мимо их равнодушно, бессмысленно или с чувством какого-то детского любопытства, раздражающего наши взоры.

Россия, к счастию, не испытала тех двух великих недугов, которых вредные крайности начинают сильно там действовать: отсюда и причина, почему непонятны для нее тамошние явления и почему их ни с чем своим она связать не может. Мирно и благоразумно созерцала она развитие Запада: принимая его как предохранительный урок для своей жизни, счастливо избегла раздора или двойства начал, которому Запад подвергся в своем внутреннем развитии, и сохранила свое заветное и вседержащее единство; усвоивала себе только то, что могло быть ей прилично в смысле общечеловеческом, и отвергала постороннее... И теперь, когда Запад, как Мефистофель в заключении Ге- тева Фауста, готовясь открыть ту огненную бездну, куда он стремится, является к нам и гремит своим ужасным: Komm! Komm! - не пойдет за ним Россия: никакого обета она не дала ему, никаким договором не связала бытия своего с его бытием: она не делила с ним его недугов; она сохранила свое великое единство, и в роковую минуту, может быть, она же назначена от Провидения быть великим Его орудием к спасению человечества.

Не скроем, что Литература наша в сношениях своих с Западом развила в себе некоторые недостатки. Мы подводим их к трем. Первый из них - характеристическая черта нашей минуты есть нерешительность. Она понятна из всего того, что сказано выше. Продолжать литературное развитие вместе с Западом мы не можем, ибо нет сочувствия в нас к его современным произведениям: в самих же себе мы еще не совсем открыли источник своенародного развития, хотя и были некоторые удачные в том попытки. Магическое обаяние Запада все еще сильно действует на нас, и мы не можем вдруг от него отказаться. В этой нерешимости я полагаю одну из главных причин того застоя, который продолжается в течении нескольких лет в литературе нашей. Мы напрасно ждем современных вдохновений оттуда, откуда их прежде почерпали; Запад посылает нам то, что отвергается нашим умом и сердцем. Мы предоставлены теперь собственным своим си лам; мы должны по неволе ограничиться богатым протекшим Запада и искать своего в нашей древней Истории.

Деятельность поколений новых, выступающих у нас на поприще под привычным влиянием последних мыслей и явлений современного запада, парализуется невольно невозможностью применить тамошнее к нашему, и всякой кипящий силами юноша, если заглянет в глубь души своей, то увидит, что весь пылкий восторг и все внутренние силы его скованы чувством тяжкой и праздной нерешимости. Да, вся литературная Россия разыгрывает теперь Геркулеса, стоящего на распутии: Запад коварно манит ее за собою, но конечно суждена ей Провидением иная дорога.

Второй недостаток в литературе нашей, тесно сопряженный с предыдущим, есть недоверчивость к собственным силам. До каких же пор, во всяком деле, последняя книга Запада, последний номер журнала будут действовать на нас какою-то чародейственною силою и сковывать все наши собственные мысли? До каких же пор мы будем жадно глотать одни готовые результаты, выведенные там из образа мыслей, нам совершенно чуждого и несогласного с нашими преданиями? Неужели не чувствуем мы в себе на столько сил, чтобы самим приняться за источники и в самих себе открыть новое свое воззрение на всю Историю и Словесность Запада? Это - необходимость для нас и услуга для него, которою даже мы ему обязаны: никто в своем деле беспристрастен быть не может, и народы, как поэты, созидая бытие свое, не достигают до его сознания, которое предоставляется их наследникам.

Наконец, третий наш недостаток, самый неприятный, которым мы наиболее страдаем в нашей Литературе, есть Русская апатия, следствие наших дружеских сношений с Западом. Посадите молодое, свежее растение под тенью столетнего кедра или дуба, который закроет его юное бытие старою тенью широких ветвей своих, и будет только сквозь них кормить его солнцем и прохлаждать небесною росою, и мало пищи даст его свежим корням от жадных, заматерелых в той земле корней своих. Вы увидите, как молодое растение утратит краски юной жизни, будет страдать преждевременною старостью своего дряхлеющего соседа; но срубите кедр, возвратите юному дереву его солнце, и оно найдет в себе крепость, поднимется бодро и свежо, и своею сильною и безвредною другим юностью даже будет в состоянии благодарно прикрыть новые отростки падшего своего соседа.

Приставьте к живому, резвому ребенку старую няню: вы увидите, как исчезнет в нем пылкость возраста, и кипящая жизнь будет скована бесчувствием. Подружите пылкого юношу, полного всеми надеждами жизни, с зрелым разочарованным мужем, промотавшим жизнь свою, утратившим с нею и веру и надежду: вы увидите, как изменится ваш пылкий юноша; не пристанет к нему разочарование; он не заслужил его своим прошедшим; но все чувства его окуются хладом бездейственной апатии; огненные глаза его померкнут; он как Фрей- шиц45 станет трепетать своего страшного гостя; при нем он будет стыдиться и своего румянца, и пылких чувств своих, краснеть своего восторга, и как дитя, наденет неприставшую ему маску разочарования.

Да, разочарование Запада породило у нас одну холодную апатию. Дон-Жуан произвел Евгения Онегина, один из общих Русских типов, метко схваченный гениальною мыслию Пушкина46 из нашей современной жизни. Этот характер повторяется нередко в нашей Литературе: о нем грезят наши повествователи, и еще недавно один из них, блистательно вышедший на поприще Поэта, нарисовал нам туже Русскую апатию, еще степенью больше, в лице своего героя, которого мы, по чувству национальному, не хотели бы, но должны признать героем нашего времени.

Последний недостаток есть конечно тот, с которым мы должны более всего бороться в современной своей жизни. Эта апатия причиною в нас и лени, которая одолевает свежую молодежь нашу, и бездейственности многих литераторов и ученых, которые изменяют своему высокому призванию и отвлекаются от него тесным миром домашнего хозяйства или большими видами всепоглощающей торговли и промышленности; в этой апатии зародыш и тогочервя-тоски, которую каждый из нас более или менее ощущал в своей юности, распевал в стихах и надоел ею самым благосклонным своим читателям.

Но если мы и вынесли некоторые неизбежные недостатки от сношений наших с Западом, за то мы сохранили в себе чистыми три коренные чувства, в которых семя и залог нашему будущему развитию.

Мы сохранили наше древнее чувство религиозное. Крест Христианский положил свое знамение на всем первоначальном нашем образовании, на всей Русской жизни. Этим крестом благословила нас еще древняя мать наша Русь и с ним отпустила нас в опасную дорогу Запада. Выразимся притчей. Вырастал отрок в святом доме родительском, где все дышало страхом Божиим; на первой памяти его печат- лелся лик седовласого отца, коленопреклоненного пред святою иконою: не вставал он утром, не отходил ко сну без родительского благословения; всякой день его был освящен молитвою и перед всяким праздником дом семьи его являлся домом молитвы. Рано отрок покинул дом родительский; холодные люди окружили его и омрачили душу сомнением; злые книги развратили мысль его и оледенили чувство; был он в гостях у народов, которые Богу не молятся и думают, что счастливы... Протекло бурное время молодости... Юноша созрел в мужа... Семья окружила его, и все воспоминания детства поднялись, как светлые Ангелы, из лона души его... и чувство Религии проснулось живее и сильнее... и освятилось снова все его бытие, и гордая мысль растворилась в чистой молитве смирения... и новый мир жизни открылся его взорам... Притча понятна каждому из нас: нужно ли толковать смысл ее?

Второе чувство, которым крепка Россия и обеспечено ее будущее благоденствие, есть чувство ее государственного единства, вынесенное нами также из всей нашей Истории. Конечно, нет страны в Европе, которая могла бы гордиться такою гармониею своего политического бытия, как наше Отечество. На Западе почти всюду раздор начал признан законом жизни, и в тяжкой борьбе совершается все существование народов. У нас только Царь и народ составляют одно неразрывное целое, не терпящее никакой между ними преграды: эта связь утверждена на взаимном чувстве любви и веры и на бесконечной преданности народа Царю своему. Вот сокровище, вынесенное нами из нашей древней жизни, на которое с особенною завистью смотрит разделенный в себе Запад, видя в нем неиссякаемый источник государственного могущества. Он хотел бы всем, чем может, у нас отнять его; но теперь не в силах, ибо прежнее на веру принятое чувство нашего единства, вынесенное нами из нашего прежнего быта, прошед все искушения образования, миновав все сомнения, взошло в каждом образованном Русском, понимающем свою историю, на степень ясного и прочного сознания, - и теперь это сознанное чувство пребудет более нежели когда-нибудь непоколебимым в нашем Отечестве.

Третье коренное чувство наше есть сознание нашей народности и уверенность в том, что всякое образование может у нас тогда только пустить прочный корень, когда усвоится нашим народным чувством и скажется народною мыслию и словом. В этом чувстве таится причина нашей нерешимости продолжать литературное развитие с изнемогающим Западом; в этом чувстве мощная преграда всем его искушениям; об это чувство разбиваются все частные бесплодные усилия наших соотечественников привить к нам то, что нейдет к Русскому уму и к Русскому сердцу; это чувство есть мера прочного успеха наших писателей в истории Литературы и образования, есть пробный камень их оригинальности. Оно высказалось сильно в лучших произведениях каждого из них: им заключали, в нем сходились и откликались друг другу и Ломоносов, и Державин, и Карамзин, и Жуковский, и Крылов47, и Пушкин, и все им близкие, не смотря на какое Латинское, Французское, Немецкое, Английское или другое влияние. Это чувство устремляет теперь нас к изучению нашей древней Руси, в которой конечно хранится первоначальный чистый образ нашей народности. Само Правительство деятельно призывает нас к тому. Этим чувством роднятся и действуют за одно наши обе столицы, и то, что замышлено в северной, проходит через Москву, какчерез сердце России, для того, чтобы обратиться в кровь и в живые соки нашего народа. Москва есть то верное горнило, в котором пережигается все прошлое от Запада и получает чистую печать Русской народности.

Тремя коренными чувствами крепка наша Русь и верно ее будущее. Муж Царского Совета48, которому вверены поколения образующиеся, давно уже выразил их глубокою мыслию, и они положены в основу воспитания народа.

Запад по какому-то странному инстинкту не любит в нас этих чувств и особенно теперь, забыв прежнее добро наше, забыв жертвы, ему от нас принесенные, при всяком случае выражает нам свою нелюбовь, похожую даже на какую-то ненависть, обидную для каждого Русского, посещающего его земли. Двояко можно объяснить это чувство, незаслуженное нами и бессмысленно противоречащее нашим прежним сношениям: или Запад похож в этом случае на брюзгливого старика, который в своенравных порывах бессильного возраста злится на своего наследника, неизбежно призванного овладеть со временем его сокровищами; или другое: он, зная инстинктом направление наше, предчувствует разрыв, который неминуемо должен последовать между им и нами, и сам, порывом своей несправедливой ненависти, еще более ускоряет роковую минуту.

В гибельные эпохи переломов и рушений, какие представляет история человечества, Провидение посылает в лице иных народов силу хранящую и соблюдающую: да будет же такою силою Россия в отношении к Западу! да сохранит она на благо всему человечеству сокровища его великого протекшего и да отринет благоразумно все то, что служит к разрушению, а не к созиданию! да найдет в самой себе и в своей прежней жизни источник своенародный, в котором все чужое, но человечески прекрасное сольется с Русским духом, духом обширным, вселенским, Христианским, духом всеобъемлющей терпимости и всемирного общения!